Когда часы отстукивают двенадцать

Ночь синим бархатом укутала город

– мегаполис бетона и пыли, асфальта, 

ещё совсем недавно раскалённого 

под безжалостными лучами рыжего солнца; 

мегаполис ярких неоновых вывесок, рекламных щитов, кричащих неумолимой пошлостью лозунгов, что уже давно набили оскомину, автобусных остановок со скамейками, на некогда полированной поверхности которых красуются шрамы из слов – словно пародия на запястья какого-нибудь ранимого подростка, вырезавшего на нежной молодой коже имя той радости и боли, что живёт в сердце; мегаполис зеркальной глади витрин и манекенов в них, своими нарисованными глазами с накладными ресницами устремлённых куда-то в ночь, куда-то во тьму... куда-то в бездну твоих собственных глаз. 



          От набережной веет прохладой – даже холодом – и ненавязчивым, но всё же хорошо осязаемым горько-сладковатым запахом сырой листвы – как тем привкусом забродившей переспелости винограда на губах, что не вызывает неприязни.



          Фонари в старом парке всё так же играют роль маленьких лун, отбрасывая длинные дорожки позолота на аллею, по которой, как и сотню лет назад, в вечерних сумерках гуляют пары, в руке рука. Возможно, если бы во всех этих лунах лопнула спираль и они погасли, было бы можно, несмотря на пелену задымлённого столичного воздуха, в полной мере любоваться луной истинной – бледным перламутром, мерно блуждающим по чертогам бескрайних небес и подмигивающим из глубин невесомости таким же вот неспящим и одиноким созданиям. 



          Почему-то когда часы отстукивают двенадцать – а они сейчас их отстукивают, – больше всего хочется повернуть в замке ключ, но не для того, чтобы закрыть покрепче дверь, а чтобы открыть её, и переступить порог, и выйти во мрак и тишь осени, и вдохнуть этот декаданс, заполнить им лёгкие. 



          Ночь – время, когда умирают мечты? Или время, когда они наконец обретают плоть?..