Сборник стихов

От автора

Раздел I

Раздел II

Раздел III

Раздел IV

Об Иване Петрове-Сергееве



От автора



Как заметил один современный мыслитель, поэзия – жанр уже давно преизбыточный и потому не нуждающийся в пополнении и развитии.

 

Однако стихописание в виде психо-возрастного явления  неизбежно и, как таковое, извинительно –  с кем не бывало. Разумеется, результат этого процесса по большей части таков, что вызывает желание поскорее от него избавиться. Но, слаб человек, жалко уничтожать всё, кое-что хочется и сохранить. Из-за авторской сентиментальности и снисходительности это «кое-что» может предстать в виде довольно обширного собрания пьес, на которые «рука не поднимается». 



Так что пусть благосклонный (но и непременно взыскательный) читатель не обессудит, если, на его взгляд, среди зёрен в этой книге будет попадаться чересчур много плевел. 



Раздел I. 1982-85



ТЕТРАДЬ 1. 1982-83



***

Асфальтово-жарким маем

Иду по Москве залюднённой

Под громыханье трамваев,

Автобусов взгляд удивлённый.



Я вижу: мелькают спины

И пёстрые женские плечи –

Весь город проносится мимо

Потоком чудным и невечным.



***

Банка террасы стеклянной,

В ней зажжена свеча.

Кружево рамы белёной, 

Клёкот дверного ключа.



Стук недовольный мисок,

Струнная, стройная речь.

Нежный покой занавесок,

В комнате топится печь.



Фантики свежих ирисок

И потолочная течь,

Тонкость берёзовых веток –

Тёмного неба вечь.



***

Занесло ручьями брод

Забрело лесами поле

Белым снегом замело

Засияло крупной солью



Заиграло зацвело

Засмеялось зарыдало

Обманулось утекло

Изменилось не пропало



Чёрным ветром унесло

Южным блеском засверкало

Вечным инеем зажгло

Сотней тысяч звёзд упало.



***

Над романом и над городом

Напряжённый чей-то лоб,

И профиль над жёстким воротом,

И строится мысли ход.



Густеют лиловые сумерки,

Но ясно уже наперёд,

Что в этих домах и улицах

Что-то произойдёт:



Возникнет, не дав опомниться,

Промчится – и вот уже нет –

В машине с фарами-солнцами,

В таинственном шлейфе комет.



***

Глухой и сердитый, раздаётся шум грузовика,

Шорох шин по жирной уличной шугли;.

Стёкла в моём окне нервно дрожат,

Не уют забивается в самые дальние углы.



Темнеет. Падает хлопьями снег.

Небо нависло крышкой картонки.

Насупленный дом насупротив

Таращится взглядом многооконным.



Снежинок неслышный полёт.

Расступается снега паволока.

Гремит – барабанный испуг –

Переворачивает, гнёт, ломает



И уносится в далёкую даль, туда,

Куда уходят чёрно-белые

Декабрьские пешеходы.



***

Нажму, он заартачится, подёргает – поехали!

Усталость: лифт не может быть железным.

Со вздохом и со скрипом в шахте движется.

Он вечен, как Сизиф, в своём подвижестве. 



***

Уплыли все. Нет никого.

Я как будто один в этом храме

Без стен и без крыши. Бос.

Замираю – одно лишь мгновенье.

И снова торопится всё заглушить

Шорох бумажных знамён.

Я ему безучастно внимаю.



***

Сейчас был синтез: контрастный офорт

В оконной раме и музыка.

В форточку струилось тепло

И дрожало, и плавилось.



Деревья в снегу... Какое блаженство

При отсветах лампы вдыхать этот воздух.

Удары по клавишам. Близится вечер.

Задумчивый двор, познающий декабрь.



***

Не подлезть, не подкопаться под судьбу...

Я на громыхе трамвайном убегу,

Я отстану от обоза маеты,

Заверну себя в симфонии листы.



Вновь возникну и воспряну, но на миг.

Чёрным небом зов усталый прозвенит.

И как тонким покрывалом, сверху вниз,

День затянется пожаром голубым.



Не поймут и не оценят этот вздор.

Год проносится без цели, как вагон.



Я на лошади уеду в крик весны,

Пронесусь по перелескам – блеск и дым.



И в беспамятстве блаженном не замкнусь,

Прожурчу как трель надежды и умчусь.



***

Как много значат для меня слова,

Красиво с губ роняемые.

Я жажду света и тепла,

Прекрасное открою сам я.



Но что это? Ползёт январь,

Иль март чернеет за окном?

Мои мечты уходят вдаль,

Я расстаюсь с последним сном.



Мне жаль себя в такие дни,

Они годам приносят счёт.

Раздумий грустные огни

И покаяний злой черёд.



***

Темно на небе. На дворе черно.

В душе блаженный полумрак.

Я встал, прислушался. В ночи окно,

И в нём горящие глаза –



Глаза домов, зовущие прийти,

Помочь, сказать какие-то слова –

Ночных моторов резкий крик

И дребезжание стекла...



Огни замёрзших фонарей

И снега синие шары.

Летит неслышная метель,

Собою наполняя сны.



***

Сентябрь, ты уже на исходе,

Но в воздухе ещё ласканье лета.

Пожухлая трава, деревья краскою встревожены,

И шум колёс вечернего экспресса.



***

Я был в осени, словно в кровати:

Положив на подушку голову,

Я лежал в её объятьях,

Слушая деревьев гулкий колокол.



***

Стеклянные шишки домов

Сизые грифели улиц

Крыш грязная шелуха



Театр простынный дворов

Луж насмешливое стоянье

Крик впотьмах малыша



Уходящего года оттепель

Отходящего проводы блёклые

Занавесок зажмуренный вернисаж



Жизни медленное топтанье

Кружевная сплетённость веток

Красных ягод промёрзшей листвы



Чёрный лес

Стук колёс электрички

Синий холод пустынных платформ.



***

Фонари, фонари,

Вы смеётесь, как малые дети,

Вы грустите, лаская, как утренний сон,

Сгустки сумерек, радости легкой

И бледного зимнего света...

Вы планеты нездешнего мира,

Вы осколки гениальных декабрьских звёзд.



***

Почему я  это пишу?

Я ответил бы, но не знаю.

Это словно крик в пустоту.

Я ему одиноко внимаю.



***

Бумаги клетки – словно сеть.

И в ней, как бедный мой улов,

Поблёскивает непоседь

Привязанных друг к дружке слов.



***

Заглядываю в окна,

Расспрашиваю встречных.

Пронизывает стёкла

Вопросов строй извечных.



Витает веток ситец,

Лепечут тротуары,

Постукивают льдинки,

Лужицы-литавры.



Иду, и высь несучая

Грохочет облаками,

Домами неразлучными

Улица взлетает. 



***

Каменная соната

Лестничных пролётов,

Это не гуденье и не рёв,

И не звук взмывающих

В небо самолётов –

Это топот сильных

Непонятных слов.



***

Город уползает в сон,

Шевеля извилинами улиц.

Вырастает тихий пантеон

Странных матовых лиц.



Не спеша, поднимая воздух,

Уплывает краешек счастья.

Оборачивается с улыбкой.

Исчезает.



***

Чёрный январь. Чёрный-чёрный,

Очень тёплый и утомлённый.

Раздражённый болезнью бесснежия,

Словно щедрый – болезнью безденежья.



Вопрошающие огни

Растворяются в мглистом молчанье.

Их вопросы,  как те корабли,

Что уходят и исчезают.

Нет ответов, и нет их самих,

Нет земель, ещё не открытых.

И матросов бунт так же дик,

Как и лампочек свет неумытый.



Скрипачка



Этот день сиреневый

Долго будет помниться.

Вопль струны рассеянной,

Чёрный блеск японца.



Красивая и строгая,

Высокая и нежная,

Ты словно держишь уголья,

К груди прижав их бережно.



Откуда эти звуки

Врываются парадом –

Из чрева этой штуки,

Из прихоти, из клада?



Причёсанный затылок

Взрывается заколкой.

Прямой пробор рыдает,

А смычок – нисколько.



***

Ноябрьской жизни запах отдалённый 

Теряется как сон.

Воздушный смех и лёгкие одежды –

Всё снова и в который раз уходит.

Но не забыть осенние раздумья...

Щелчок – погасла лампа.

Глухими переулками идёт декабрь.

Глазами воздух съев и взяв сугробы в лапы,

Проходит год, не подобрав подол.



***

Звёзды ночуют на небе.

Люди живут на земле.

Кажется, что соседи,

Но наяву ли, во сне?..



***

В памяти бумажной

Много белых пятен.

Шорох трикотажный

Стародавних платьев.



Это не причуда

И ничуть не вычурно.

Это словно нить,

Текущая привычно



С кончика пера, –

Как с клюва птичьего

Сыплется весна

В зеркало кирпичное

Старого двора.



***

Застучат троллейбусов

Жестяные батоны.

С неба каплями пьяными

Спрыгнут двери балконов.

Заискрится неряшливо чья-то жизнь.

Занесёт подоконник

Хмурым варевом комнатным...

Отойдите,  я должен побыть один,

Забытым, ненужным, бездомным.



***

Чернеют дубы. Резки ветки на небе белёсом.

Грязь ещё не просохла, и травы пробуждение робко.

Птицы щёлкают, будто без спросу,

Зябкому ветру вдогонку.



***

По гаревым дорожкам парка

Шуршат прошлогодние листья.

Туи жмутся под небом неярким.

В тишине гулки шорохи жизни.



***

Свежее утро. Листы на столе.

Гул троллейбуса одинокого.

Писк синиц за окном.

Нежный ветер играет ветками тополя.



Мой мост



Мост через реку.

Недолог и стар.

Каждый день по мосту

Стучат поезда.



Я смотрю на него

И ответа какого-то жду.

Над откосом колёса стучат,

И гудит вековое железо: ту-ту...



По нему прохожу –

Ржавый, дряхлый, щемяще родной.

По перилам рукой провожу,

Жду ответа...



И так лето от лета.

Ничего изменить невозможно.

И звенят провода,

И колёса стучат тревожно,

И гудки рвут немую зарю.



Жду ответа.

А ответа всё нет, всё нет...



***

Жаловаться  хочу, но не умею.

Окна ночные люблю.

И о годах прожитых сожалею.

Чай, уж холодный, пью.



На душе не тревожно и не спокойно:

Смутный и долгий черёд.

Чёрные чётки держу на ладони,

Время неслышно плывёт.



Меня ничто не мучит, ничто не удивляет,

Одна отрада только – что всё это пройдёт.



Тифлис



Я тоже был в Тифлисе,

И помню камня зной

И улиц шумный вал.

Ещё я помню

Черноту грузинок, ещё –

Огромную гудящую толпу

На берегах Куры и на мосту

И ноги земляного цвета

На фоне серого гранита парапета.

Вода клубилась грозно средь камней,

И было жарко нестерпимо.

И мы поехали в Кахетию скорей,

Оставив город и утопленника тело.



***

Водяные знаки прошлых лет

Я любил рассматривать на солнце.

Возникали странные узоры.

Но не звёзды, не мечи, не змеи –

Старые штакетники заборов,

Да деревья в шрамах вдоль аллеи.



***

Иду по нагретому за день асфальту.

Всем домам жарко.

Деревья закутались в долгие майские сумерки.

Старый трёхколёсный велосипед,

Словно маленький ослик в севильском дворе.

Иду по пустыне душного города.

Лай собаки.

Очень ясно доносится каждый звук

Из распахнутых окон.

Смех в беседке у тихой школы.

Чей-то шелест газетой вверху на балконе.

Автомобили огромными мухами проносятся,

Предвещая какую-то смуту.



***

Я археолог, первооткрыватель

Давно ушедших многолетий:

Вот в мяч играют дети,

Старушка шевелит губами.

В одном окне баян играет,

В другом – половник собирает

К столу поужинать вчерашним супом.

Заворожён забытым звуком, стою...

Закат над крышей догорает.



***

Пройти по Ордынке первый раз в жизни,

Увидеть каштанов пухлые свечи,

Прислушаться к шороху лип

Вечернего Замоскворечья.



И квасом запить эту встречу,

Разбавленным квасом из бочки,

Которым торгует квасница

Краснолицая, в тапочках с оторочкой.



В магазине



Стоял за маслом в очереди,

Маслом «вологодским».

Смотрел, как нож отточенный

Врезался в мякоть солнца.



На лицах продавщичьих

Усталость, словно маска.

И ждёт толпа мучительно

Четыреста грамм масла.



***

Стихи на так, на случай

Я запишу в мою тетрадь.

Когда мне станет скучно,

Смогу я их перечитать.



Хоть веселить себя не мастер

(Тоску и дождь косой люблю),

Подарят мне минуту счастья

Двенадцать строк. В ночном хмелю



Мне вспоминать их будет сладко –

Небрежный и пустой каприз,

Пробравшийся почти украдкой

На белый в жёлтом солнце лист.



***

Я вижу в окне чёрно-жгучие вишни.

Я пью этот запах, простой и душистый.

Случайно ли это, ненужно, излишне –

А может, я только сегодня родился?



***

Только захотят чего от меня

Я ухожу в самый хмурый угол

И прячу лицо в шарф



Так покойнее



Я и Пьер и золотушная девочка

Одновременно.



***

Там... Хочется туда.

Но слишком далеко и невозможно.

И я себе уже не верю...

Кресло, приютившее меня, 

Одно осталось верно мне,

Одно, по поводу чего

Я верю сам себе.

А потому мне в утешенье остаётся

Лишь ветер за окном, далёкий шорох –

Мой мир, ютящийся под лампой.



***

Комочек лимонного света

В раскрытую форточку вплыл.

Уж скоро пора рассвета,

И сохнет потёк чернил.



Смутно брезжат стихи на столе.

Народится весеннее утро.

Гулко тают шаги вдалеке.

Вот перо замирает в руке,

И троллейбус вздохнул в переулке.





***

Соль хрустит на губах мохноногих коньков.

И тяжёлые тучи мохнато клубятся над лесом.

Сорок сороков, сорок тысяч крестов,

Сорок досок под ржавым навесом.



***

Бродил по дворам.

Час собак и собачниц.

И хлеба ночного пора.

Качели замерли до утра.

Ночь тащится.



Дождь



Зонтики пешеходов мокры

Шины автомобилей мокры

Зонтики и шины черны



Дождь бьёт по листьям всласть

Земля пьёт воду всласть

Дождь и земля слились



Дома разделись и стоят по колени в воде

Автомобили фыркают как тюлени

Кошки залезли на подоконники

Смотрят на лужи



Дождь напоил всех водой и сном

Город залез под душ

Мысли и птицы дремлют

Грустный и сладкий дождь.



Снегопад



Вальс замирает и снова поёт.

Кружатся-кружатся белые свечи.

Матово блещут руки и плечи

Ночь напролёт.



Кони копытами бьют. По остуженным

Плитам двора чьи-то тени бегут.

Стелется-стелется тонкое кружево,

Вьюг и надежд серебристый салют.



Холодно. Ветер гуляет стреноженный,

Ведьмы-русалки над лесом поют.

Стелется-стелется, кружится-кружится,

Падает-падает искристый снег.

В хоре ветров, в хороводе жемчужном

В танце проносится весь белый свет.



***

Осенний наряд уж примерил мой парк.

Но природа смеётся над всеми,

Как шутник, что ударил в набат

Просто так, с тоски ль, от веселья.



Лето по-прежнему дышит в лицо,

Жарко блестит в чуть заметном тумане.

А пешеходы потеют в пальто –

Природе приятно шутить над нами.



Песенка



Просто-просто день играет песенку-мелодию,

Солнце прячется в листве клёнов и ольхи.

Над полями и в лесах, осенью встревоженных,

Пролетел и сгинул вмиг золотой мотив.



Зачарованный стою, слушаю – не верится.

Кто играет в небесах, не пойму никак.

Песня льётся над Москвой, над дворами стелется,

Словно кто-то подаёт мне заветный знак.



Этот день как вещий сон, отблеск солнца летнего,

Этот будто ореол над твоей толпой,

Этот гаснущий закат и моё смятение – 

Это всё нечайно, вдруг, старый город мой. 



***

Поэзия ночного настроенья

Порой бывает чересчур темна,

Но дарит ночь блаженство вдохновенья,

И веет чудесами из окна...



Когда сверкает солнце, день кружится,

Грохочет город, суетой объят,

Ты сам спешишь с потоком жизни слиться,

Ты им подхвачен и ему ты рад.



Но вечер тихо расправляет крылья, 

Погасло солнце, блещут фонари,

Протяжен гулкий вой автомобиля,

И, кажется, сам воздух говорит.



И дня дотоль сумбурная картина

Вдруг проявляет сокровенный смысл:

Случайное – уже необходимо,

А чёрное – белеет как нарцисс.



В.Б.



Качаются волны сомнений.

Не спится под небом беззвездным.

И только звучит в отдаленье

Чужое: me eum esse.



Весь день тополя бьют тревогу,

Пытаясь раздвинуть завесу

Дождя. И не голос ли Бога

Печальное: me eum esse?



Покой прогоняет сомненья.

Уснула тревожная месса.

И только по-прежнему пенье

Далёкое: me eum esse.



А в кресле уютно и грустно.

И мысли текут бессловесно.

Подобием чьих-то напутствий

Последнее: me eum esse.



***

Пыльный асфальт. Камни.

По рельсам грохочет трамвай.

Резкий запах бензина

В предгрозовой духоте.

Сгусток солнца и пыли,

Скрежет птичьего клюва по камню.



***

Глаза смыкаются, 

День кончается.

Уж скоро ночь, 

И музыка утихнет.



А завтра новый день,

И он начнётся с утра.

Жизнь расцветёт ещё раз, 

И музыка проснётся.



***

Цветок жизни, такой удивительно нежный.

Каждый день распускает свои лепестки поутру.

Каждый вечер их бережно прячет

Под тёмный звёздчатый плащ.



***

Поеду на дачу поездом часовым,

Поездом, в тринадцать ноль-ноль отходящим.

Уеду, оставлю балконы и пыль,

Умчусь, улечу, тамбурами пролязгаю.



Сойду на знакомой до боли станции.

Укроюсь под сенью берёз столетних.

И снова – о лето! – стремительно счастлив,

На «спутнике» старом по детства аллее.



***

Сижу на скамейке из реек олифленных.

Вагон – как янтарь изнутри,

С замурованными мухами-пассажирами.

Папироса лежит на скамейке напротив.

Она абсолютно такое же глупое влипшее тело,

Как и я, и сосед мой,  вполоборота слева.

А вагон всё уносится в осень.



***

Два дома, два старика,

Он и она, муж и жена.

Смотрят вдаль четыре окна.

Сосны кругом, поезда

Грохочут –  и тишина. 

Два дома, четыре окна.



***

Звенят цикады. Стонет мост над рекой.

Оранжевые колонны растут со дна,

И золотые штопоры провинчивают воду.

И нежно шелестит полночная волна,

Невечный след слепого парохода.



Стихи о ранней осени

1. Проснулось солнце в жёлтый день осенний,

Умыло жгучим воздухом лицо,

Немного поиграло на свирели

И покатилось золотым яйцом...



Весь день вчерашний был такой унылый,

Часы тянулись, если не ползли,

От утра к вечеру –  им будто опостылел

Привычный круг и две его зари.



Сегодня же от хладного забвенья

Очнулся мир – долой сырой гипноз!

На бал сзываются, прощальный и последний,

И лес, и речка, и бездомный пёс.



2. Золочёная пряная осень

Своей горечью сны напитала.

Не взошло солнце в шесть и в восемь,

Но надежда ещё не пропала.



Ты сомненья свои принесла

В этот день, неизбежный как проседь.

Горько плачет красавица осень,

Только слёзы её из металла.



3. Не забыть ни дом в лесу

Ни туманы по утрам 

И приснившийся мне сон

Никому я не отдам



В узком плачущем саду

Я вас крепко обниму

И на небо посмотрю

Небо жёлтое



В рощах падает листва

Расплетает кружева

Та старушка у окна

Вам её я не отдам



Кровь смешалась со смолой

В этот день такой большой

Я по-прежнему иду

К домику в саду. 



4. Проходят какие-то женщины,

Несущие флоксы важно.

И тянет откуда-то запахом

Горящей осенней листвы.



Листает туман небрежно

Страницы годов протяжных.

Скулит за дорогой собака.

И вянут на клумбе цветы.



5. Улетело лёгкое желанье,

Прошло, как проходит лето.

И мы пишем строки прощания,

Нарезаем флоксов букеты.



Дождь струится оконными стёклами,

Поливает увядшие травы.

И восторги какие-то блёклые,

И надежды, как птицы, усталые.



Но не гаснет источник сияния:

От стола, от берёз льётся свет.

И хоть нету в душе полыхания,

Безнадёжности тоже в ней нет.





Тетрадь 2. 1983-84



Осенние голоса



1. Я мясо режу ножом из железа.

Солнце восходит и снова садится.

Чайки и лебеди плещут вдоль берега,

Глупые белые птицы.

Просят поесть. Им хлеб в воду бросают.

Глупые птицы хлеб подбирают.



2. Город мосты перебросил чрез реку.

Тихо летают стрижи.

Этому грустному человеку

Что-то весёлое расскажи.



3. Листья опали. Осень вовсю.

Осень омыла, протёрла и бросила.

Горькая осень. 

Сладкая осень.

Чистая осень.



4. Синицы играют в лучах

Последнего солнца.

Жидкое золото медленно льётся

В увядших и сжавшихся берегах.



5. Стучит молоток. Строится дом.

Быстро идёт почтальон.

Письма несёт. Полон заботами он,

Старый больной почтальон.



6. Воробьи на бампере 

Нахохлились, взъерошены.

А кругом весна – небо голубое,

Вдоль улицы ручей.

Стекло отражает день.

И густо от лучей.



7. Так положено, впрочем, для осени –

Быть весной и зимой по очереди.



***

Не жизнь, не смерть,

Не тьма и не свет –

Что же это такое? 

В ответ только ветер,

Сухой и колкий,

Осыпает с веток иголки:

Да... нет...



Сумерки



«Вот в зале всё утихнет,

И музыка начнётся...»



И это никогда не кончится.

И вам смеяться вдруг захочется.

И эта музыка вам вспомнится,

И этот день, и этот зал.



Об этом вряд ли стоит думать.

Об этом я пишу в надежде,

Что кто-то вспомнит этот вечер,

И музыка в нём зазвучит.



А это Брамс звучал... Как прежде,

В какой-то призрачной одежде

Стояла осень за дорогой,

И листья падали на снег.



Всё образуется, возможно.

Всё кончится, и всё начнётся.

А эта музыка не стихнет,

Ей уготован вечный век.



Какие гулкие контрасты!

И будто всё осталось прежним.

Но только в смутном отдаленье

Блеснуло что-то и погасло.



***

Миром правит снег.

Не знаешь, будет или нет.

И скоро сумерки в окне

Поглотят свет.



И гром часов невыносим.

И телевизор у соседей.

И сумерки – сомненья зим

И злой подарок взрослым детям.



***

А я всё так же много ем,

Глотаю курицы куски,

Хоть знаю: этой пустоты

Не заглушить ничем.



Зачем звоню кому-то вдруг.

Потом не делаю, что ждут.

И весь этот напрасный труд.

И этот дом в лесу.



Опять роняет жизнь слова.

А день давно уже потух.

За окнами густая мгла.

И где-то на шесте петух. 



***

Наступает такое время,

Когда вечером, вернувшись с мороза,

Блеска искр голубых под ногами,

Стоишь у окна, уперев в стекло лоб.



Там уснула зима, ты один,

И ушли твои гости.



Наступает такое время,

Когда тихо шуршат вопросы,

По бумаге перо скрежещет,

Что-то хочет промолвить тетрадь.



Там уснула зима и проспит до утра,

До бледного жидкого солнца.



Ты же молча стоишь у окна,

Упершись головою в стекло. 



***

Некоторые лица сидящих в метро, их глаза.

А наверху солнце, зыбкость, воздух. 

Зачем эти глаза? Ведь там так хорошо.

Там блики, рефлексы, там дымка.



Ускользающий миг,

Промелькнувшее где-то лицо,

Мысль, возникшая как-то без повода,

Или в ответ невозможному собеседнику.



У всех, говорите, заботы,

Много-много усталых забот.

Но вот и подъём. 

Свет. И что потом?..



Что-то Паундовское



Нам холодно в аду...

Расправим парус, мачту укрепим,

И в путь, покуда ветер не утих.

Я должен успокоить дам:

Мужья вернутся, обещаю.

Вам хочется, чтобы они вернулись?

Но ждать не надо нас.



Мы были в Гибралтаре.

Там солнце било с жуткой высоты.

Слепило. Жгло. Плевало.

Но там нам было холодно.

И мы не помнили, откуда мы и кто мы.

Не знали ни имен, ни убеждений.

В тавернах пили пиво, ели хлеб.

И нас никто не знал.



И парус тугой тихо гнал наше судно.

Мы в штиль монотонно гребли.

Чужие напевы над волнами лунными,

Чужие земли и сны.



Пронзённые горькой стрелой средиземной,

В воде, словно в душной пыли,

Мы ветер ловили ладонью неверной,

Мы молча натужно гребли.



***

За окном – Москва,

Холодный свет декабрьский.

Редкие сегодня пешеходы.

Этажи и крыши жутко праздные,

Небо голубое, беззаботное.



***

Непонятен декабрь в час томленья бессонного.

От бессильной тоски почернели глаза.

Лучик тонкий погас. Сожалеющий голос.

Полу-укор, полуоборот головы назад.



Во времена давние



Неслышно входят в углы тени,

Повсюду лампы засветляют.

Но нету мысли о постели –

Беседуют, едят, играют.



Восходим в зал. Там жарко. Свечи

Чадят и лица освещают.

А за окном уж поздний вечер,

Луна, и звёздочки мерцают.



По снегу с хрустом торопливым

Возок четвёркой подъезжает.

Остановился. Вышла. Диво!

И сердце сладко замирает.



***

Сухой асфальт платформ. Бесснежье.

В вагон заходят люди, трут сиденья,

Садятся у окон, двойных и мутных.

Сквозь окна проступает небо.



Шуршание. Всё больше одиночки.

Негромко отъезжает электричка. Светлеет.

Видно трубы, дым, столбы и провода.

И длинный поезд



По голому асфальту ходят галки,

Воюют с голубями из-за корма.

Ворона прилетела, осмотреться.

Стоит и смотрит на краю платформы.



Вот улетела. И нет уж прежних галок.

Нет никого. И только дальний поезд.

И дым. И трубы.



Имитация Паундовской имитации проперция



И если бы ты скинула рубашку, царица полуденной страны,

Сколько бы новых Илиад возникло плодом нашей игры!

Ты была бы чудесна в своей золотой наготе.

А где-то бы лаяла собака одиноко в ночи.

И сколько бы мы ни старались проверить, в чём тайна мечты,

Нас постигало бы разочарованье – прекрасные, но пустые цветы.

Цветы моей памяти в твоих волосах...

Родная моя, уже утро. И каждый знает об этом. О чём?..

Пора. Я был бы тогда царём. 



***

Ёлка осыпается, сухая.

Ветки опустились, отягощённые шарами,

Зайцами-барабанщиками, шишками,

Ракушками, корзинками, спутником,

Хлопушками, цыплёнком, колоколами,

Звёздами и одной огромной клубникой.

Сухой шелест иголок, струящихся 

На старую белую скатерть.

И только разноцветные лампочки

Светят, как ни в чём не бывало.



***

А вы, незримые года,

К чему зовёте вы, куда?

И если сбудется, то что,

Пророчество или мечта?



И если свидимся – когда ль?

И повстречаемся ли – с кем?

Багрово блещет даль.

Уже уснула степь.



Любимая печаль,

Уйди и не томи.

Как уходили встарь

За солнцем корабли.

Поникшая мечта,

Заступница моя,

С тобой я распрощусь,

Когда умрёт заря.



А первая любовь –

Пребудешь ли вовек?

Но только где же ты?

Один я в грозный век. 



***

Конные санки с бревнами

Шагом вдоль заборов

По льдистому снегу

Вдаль к лесу.

Рыболовы на льду пруда.

Снег исхожен, следист.



Набросок



Она читала неустанно,

Ей ночью грезились романы,

Верблюдов пыльных караваны,

Журчанье родника в песке...

Родители шутили странно,

Она же хмурилась в ответ.



Уже пробило полночь. В ванной

Из левого, больного, крана

Стучали капли, гулко, чванно.

Диагонально била лампа

Дорожкой бледной в потолке.



Скользили тени, блики, пятна,

И удивительно приятно

Сидеть на кухне в кресле мягком,

В знакомом стареньком тепле.



Года летели, крали. Зябко

Ей становилось – скоро двадцать.

Но всё по-прежнему, как в сказке,

И сладкая густая лень.



Мечтательна, скромна, красива....

И грусти непонятной тень.

И дальние цветные страны...

И ноет где-то, будто рана,

В весенний чистый день.



***

Люди нелюдимы,

Лица нелюбимы,

Скрытны, молчаливы,

Жалки и пугливы,

Наглы и сварливы.



Ах, зачем, зачем же,

Всё это как прежде,

Хоть бы изменилось

Что-нибудь...



***

Всё позабыто, всё заброшено,

Чужие лица, имена.

Дорожка снегом припорошена,

Пустые смотрят три окна.

Земля упрятана – пороша.

Вздыхают: скоро ли весна?

Густеет сумрак, конь стреножен,

И завтра – то же, что вчера. 



***

Медленно догорают дрова.

Не клади, не надо. 

Больше не надо.

Пускай догорают спокойно.



Ты спокойно уснёшь на моей ладони,

Тихо-тихо уснёшь на моей ладони,

Пушинка иль мотылёк.



Только слышно, как падают звёзды.

Только надо очень прислушаться.

Только очень прислушаться.

Очень тихо.



***

Просто фиксация дня.

Просто вымученность стиха.

Отрывая кусочки души

И бросая – на манер дождя.



Тихий шелест газетных страниц,

Как когда-то в другом, светлом, мире.

А пока стихи поэтов, которых почти забыли,

Я перевожу с одного языка на другой.



Просто дыхание времени на столе под рукой.

И что-то ещё, о чём умолчу, пока.



***

Тени бродят по паркету,

Лист шевелится бумажный,

И над пропастью повисла

Одинокая звезда.



Над склонённой головою

Нимб мгновенный озарился.

Спи спокойно, милый ангел,

Золотой телохранитель –



Ты пребудешь вовсегда,

Вопреки Эфесца воле...

И как прежде, над тобою,

Над жемчужною водою –

Одинокая звезда.



***

1. Сиденье в библиотеке, хотя на дворе весна.

И солнце жаркое на щеке, как птица.

Идёшь по улице: справа дома, слева больница.



А солнцу не жаль жалить, жарить и жечь.

Оно – маленький огненный мяч,

Голова, слетевшая с плеч.



Ещё немного, и всё задымится.

Запах гари забьётся в ноздри.

Окаменевшее лицо древней столицы

Перекошено в судороге или угрозе.



Солнце вцепилось в висок, как дикая кошка.

Город освобождается от истории.



2. И средь качающихся жёлтых голов

Миллионов солнц и миллионов слов

Будут бродить в час потерянных снов

Тысячи бездомных московских псов.



3. Иду по набережной полночью.

Там, на неведомом балконе,

Луна склонилася над пропастью...



***

Ветер ласкает шею.

Солнце клонится к закату.

В селенья стада потянулись.

Птицы умолкли, запели цикады.



Тихий ручей  под горой.

Дуб горделиво разросся.

Под сенью могучего древа

Беседа неспешно течёт.



Вот и сгустились тени.

Пыль опустилась на листья.

Скоро вечерним туманом

Затянутся  долы.



Нам же пора к очагу,

К сыру и свежим лепёшкам,

К глотку упоительной влаги

И к безмятежному сну.



Вставай же, идём.



***

Но тот был вечер мокр и тёпел,

В нём не было намёка на январь.

И так же мокро, громко тёк

Вдоль улицы пустой трамвай.



Купались света витражи

В асфальта влажном полумраке.

Дома чернели сквозь огни,

И ветер тормошил бумаги.



***

Старый поэт-романтик

Смотрит в бескрайнюю даль,

В самое сердце заката,

В самую душу печали.



Небо устало сиять.

Звёзды неслышно выходят.

Льются из дырочек тонких

Их любопытные нити.



Морю не хочется помнить.

Море не любит сомнений.

Море живёт лишь моментом,

Вечно рождаясь и умирая.

Старый философ-изгнанник.

Шея – иссохшая вишня,

Веки прикрыто блаженно,

Губы о чём-то шепчут.



Ветер доносит время,

Пыли сухие горсти.

Тонкий напев  вечерний,

Вечная песнь прибоя.



***

1. Живя на даче в Хаапсалу,

Писатель не познал покоя.

Всё время что-то прилетало,

Всё время ручка под рукою.



Ходил на яхте по проливу,

Искал янтарь на побережье:

Волна приблизилась пугливо

И отползла, совсем невежа.



Ему чего-то не хватало

Под вечер, утром и к обеду.

И белых чаек уж немало

Он накормил мечтой и хлебом...



2. В тот день от города под парусом

Отплыла яхта встреч восходу.

Волна причудливым стеклярусом

Взметнулась прямо к небосводу.



Стоял ноябрь, иль май, иль август.

И день тёк медленно и густо.

Весь город спал, и только парус

Белел, гонимый смутным чувством.



***

Опять сижу в библиотечном зале.

Какой-то человек в костюме синем

Сказал, прощаясь: «Я ещё увижусь с вами»

Библиотекарше. В ответ она смутилась.



***

Писатель герметических стихов,

Напившийся воды из лужи

В тумане синего продрогшего апреля,

Роняющего шелковистый дождь

И тающего в каждом дуновенье,

Он шёл от переулка к переулку,

Спускался в опустевшие квартиры,

Стучался в умершие ставни

И запах снов утраченных вдыхал.

Вот муравей ползёт от трещины к стене,

Согретой за день. Вот бутылка…



И ты на небо взглянешь, на отсветы

Последнего весеннего заката

И в сумерки уйдёшь,

В мир новых сновидений.



***

День сопричастия памяти,

Прошедшего времени день.

В воздухе запах бензина

Мешается с запахом тлена.



Чёрный рисунок на красном.

Снег уж давно не белый.

Всё это было когда-то,

Когда-то очень давно.



И кричали вороны над кронами

Мокрых лип, и звонили в колокол,

И кого-то несли хоронить,

И крестились горбатые бабы...



Ветки рисуют кружево,

Чёрный узор на красном.

Плиты могил придавлены

Памятью прошлых веков.



Эта печальная осень

Больше ко мне не вернётся.

Всё это было, иль не было.

Мёртвые слёзы вчера.



Россыпь



1. Катятся к чёрту холмы.

Деревья смеются холодно.

Пьяный простуженный лес.

Голуби и вороны.



2. Нелепости капают с языка.

Автобусы, вагоны метро.

Знакомые лица, чужие слова.

Вечер, вмораживающийся в песок.



3. Серьёзные лица. И ветер такой белый.

Позёмок салфетки легли по асфальту.

Сумерки. Первый свет в окнах. Петроград.



4. Блоки весёлого света 

Выгружаются на тротуары

Из запотевших витрин.

Свежий слякотный воздух

Дует в щель под автобусной дверью.



5. Дня искомканное покрывало.

Песни ветра и холода;.

Голос тихо поёт под гитару.

Снег и троллейбусные провода.



6. Крутится бульваров колесо,

Раскачивается во сне.

Прохожие вглядываются в лицо –

Мне.



7. Мешаются образы, скачут, роятся.

За ними – несметные фонари.

Не спрятаться, не рассмеяться

В ночи.



8.Вот фонари и улица вприпрыжку,

Нащупывают фары тишину.

О парапеты волны бьют привычно,

Уходят корабли во тьму.



9. И всё остаётся где-то в далёком когда-то.

И так безвозвратно и грустно, и сладко.

И так понимаешь, чего никогда не узнаешь.



10. Мечтая о Трое, о западном ветре,

О Боге, несущем нам всем избавленье,

Он вдруг превращался то в камень, то в ветку,

То просто в шальное стихотворенье.



***

Чернеют ночные виденья, не спится.

Звонки телефонные, шорохи, лица.

Уже голубеет восток.

Рубашка в поту, сердце хочет не биться,

Рука трёт зачем-то висок.

И всё это вновь, всё когда-то случится

И всё повторится: сомненья, испуг,

Всё те же угрюмые серые лица

И дождь, и над лесом растаявший звук.



***

Рано дома. День весёлый,

Чисто – солнце и мороз.

Сумку с разной ерундою

Я, измученный, принёс.



Солнце дарит белизною

На сиреневом снегу.

Поздней утренней луною

Я прилягу и усну.



Горечь тихих расставаний,

Сожалений и обид.

Ветер ходит. Под ногами

Снег сверкает и хрустит.



***

Серый вокзальный свет,

В котором одна прощальная нота.

Неожиданно громкая музыка.

Чёрный блеск фонарей в реке.

Жёлтые искры до самого дна.

Серо-молочная пелена

Мыслей и лиц в вагоне.



***

И он бродил по берегу реки

Вдоль парапетов, наблюдая воду,

И думал обо всём, что приходило

На ум. Стояла тишина.

Лишь мёрзлые вороны на деревьях

Обозначали некое присутствие –

Пустынней всякого отсутствия.



***

Деревья, мокрые, чернеют невозможно.

Тропинка режет снег наискосок,

Утоптанная, и в висок

Обрушивается дом-громадина,

Из сна о Петрограде.



И эти зимние цветы,

И эти кляксы на тетради.



***

Я сижу в удобном кресле –

Предо мной листы и книги –

И вожу пером гусиным

По бумаге бледно-синей.



И в чернильницу макаю –

Малахитовую чашу –

Опускаю кончик тонкий:

Белое в иссиня-чёрном.



А потом рисую тихо

Чьи-то профили и лица,

Лошадей и птиц чудесных

На бумаге бледно-синей.



За окном бушует солнце,

Растворяя ветви, стены

В жидком пламени холодном –

Белое в иссиня-чёрном.



***

Похожий на патоку день, с мухами

И ленивым бульваром Подола.

Часа три пополудни. В зале пусто,

Только жужжит вентилятор

И удушливый запах «Тройного».



Разговор с Унгаретти (Giorno per Giorno, No 16)



Он: «При вспышках детских голосов за окнами...»



Я: При этих взглядах мутно-невесомых,

     При одиноких призрачных прогулках,

     Когда повсюду мрак, и только

     Колышется тростник воспоминаний...



Он: «Здесь в комнате ложится тень на скатерть...»



Я: Сгущается туман над лугом в час заката,

     Отчётливо доносится шум поездов,

     Гудящих по железному мосту

     Над речкой моей памяти...



Он: «Перед глазами возникает глиняный

        Кувшин с гортензиями...»



Я: Огромный город, кажется, уснул.

     Слепящий свет ритмичных фонарей,

     Считающих минуты, дни и годы,

     За стёклами такси. 



Он: «...пьяный стриж

       И небоскрёб в горниле облаков

       Над деревом и прыгающий мальчик...»



Я: Ну вот и дом. Бревенчатые стены.

     Знакомый запах. Сад. Окно.

     За ним луна печально светит на дорожку.

Он: «И кажется, неистощимый грохот

        Прибоя в этой комнате звучит...»



Я:  (И я, наверное, герметик...)



Он: «И перед беспокойным постоянством

       Границы голубой бессильны стены...»



Я: Засыпаю. Шорохи. Ни звука.  



***

Рассмеялось солнце, солнце золотое,

Разударило в дымы-громады.

Снег заискрился жемчужной росою,

Пал на асфальты, людей и дубравы.

Падают хлопья, лениво и грустно.

Звук за рекою. Голос приглушен.

Стучатся – не впустим.

Спи – не открою.



***

Что это там, солнце или луна?

Белый слепящий кружок

Расплавленного свинца,

Над ограждением крыши

В дымке февральской повисший?..





***

Не знаю, что, но что-то

Утренне-необходимое –

Как призрак свободы

В Москве 63-го года.



Но до чего близка,

Светла и лучезарна...



Дождь чисто моет

Улицы окраины,

И ты бежишь

По лужам босиком.



***

Снежок, снежок, пустынная

Дворовая симфония.

Вдоль улицы картинно,

В оконной раме – по небу.

Прозрачней ткани ветра

И тоньше серой тени,

Стремящейся устроиться

С утра, после бессонницы,

К глазам твоим пристроиться,

Глазам, светлее снега.



***

Дома, троллейбусы, весеннее небо...

Когда над сизой скорлупой асфальта

Проносится прикосновенье ветра,

И вьётся пыль, сухая как душа.



***

Весенняя неистребимость духа.

Я праздную дворовый праздник.

Как будто после долгого недуга

Вернулась радость.



***

И там, в глуби подъездов и подвалов,

В разломах гулко стонущих времён

Он опрокидывал в себя стаканы

И жалобно о стену щёку скрёб.



Зима. Ветер. Снега заряды.

Снежинок отряды.

Разлетаются полы пальто.

Кофе из водопроводного крана.

Трамваем до Яузских, потом – кино.



***

В гулких переулках,

Лунно-серебристых,

Стонут листья – звуки

Не помогут листьям.

Ветер, приумолкнув,

Что-то шепчет листьям

В лунных переулках,

Жидко-серебристых.



***

Я смотрю на Москву,

Я иду по Москве.

Переулки, асфальт тротуаров, пыль

Пустынного апрельского воскресенья.

С поднятым воротником.

Где ты, Итака?



***

Все уговоры, тысячи слов рассыпались в прах.

И только я остался собой, вполне.

С неподвижным лицом и полуулыбкой на губах.



А потом опустилась ночь.

В моём саду всегда тихо.

Борхес сказал: «Ласковый Вергилий».

Ночь же ответила: «спи».



Верба



Жёлтая верба клонится низко

Над подоконником, над подоконником.

Вечер ложится, пушистый как киска,

День затихает забытым покойником.



Жёлтая верба, цветок неприметливый,

Тихо качается в такт моим мыслям.

Там за окном, потихоньку, неслышно

Жизнь протекает книгой о жизни.



Жалобно стонет, качается верба,

Жёлтая девица, слёзы роняя.

Капают дни за окном, и не слышно,

То ли хоронят, то ли венчают.



Там, за окном – то ненастье, то солнце.

Здесь же покой и разлита услада.

Птицы уселись и что-то клюют

Там, за стеклом. И не будет пощады.



***

Зачем все эти люди,

Чего они хотят?

И эти тусклы взоры,

Что в черноту глядят?



Умчаться бы, отринуть,

Развеять всё как дым,

И взмахом голубиным

Стать небом голубым.



Задумчивые взоры

Ласкающе-приятны,

А сани по просторам

Несутся необъятным.



И колокольчик бьётся,

И дышит пристяжная...

Вернёмся ль, не вернёмся –

Как думаешь, родная?



Колыбельная



Ходит месяц по-над лесом,

Ходит-ходит, как в огне,

Золотистым поднебесьем,

Ночью ль, днём, в яви, во сне.



Гори-гори, не погасни,

Позолотой одели,

Августовским пряным счастьем,

Гори-горюшки-гори.



***

Шаги по тёплому асфальту. Вечер.

Звон разбиваемого стекла.

Длинные тени, лучи заходящего солнца.

Девушка на ступеньках лестницы:

Вот-вот сойдёт и исчезнет навсегда.



***

Иногда не знаешь, что сказать,

Просто так берёшься за перо,

Открываешь толстую тетрадь.

Вечер почернел уже давно.



Там, в ночи, угрюмый шум листвы,

Фырканье и чьи-то голоса.

Пулями проносятся такси,

В зеркало гляжу во все глаза.



Но ничто не потревожит, нет,

Мой покой, мой призрачный уют.

Люди спят, давно погашен свет,

И часы протяжно полночь бьют.



***

Себя запрятать в закоулки мыслей

И лилиями услать дорогу.

Но поздно – мысли все увяли,

А лилии растаяли в забвенье.



***

В Рим уедем – заскрипит моя калитка.

В сад войдём неслышно, словно гости.

В Риме тихо, в Риме время никнет,

Как трава под мокрым взглядом осени.



***

Стемнело. Деревья качаются.

Холодно. День кончается. 

Пахнет жасмином. Слушаю

Соловья одинокую трель.

Лай собаки вдали

Да шептанье ветвей.



***

Странно, странно, странно:

Собаки воют беспрестанно.

А в общем – тишина.

Лишь смех по временам

И звон стекла, тревожимого камнем.



И только плеск весла

За мельницей и шёпот,

И пряный запах тлеющей листвы,

И безучастный ропот

Осин, и солнца на стволе следы.



***

Ах, Кеведо, Кеведо,

Всё скворцы да синицы!

В предрассветном тумане

Антилопа промчится.



Ах, мой милый Кеведо,

Знать, у тёмного мыса

Кто-то в реку стальную

Бросил ветвь кипариса.

Да, мой друг, время скачет

По пустынным пространствам.

Кто-то сдержит дыхание,

Переждёт междуцарствие.

Ах, Кеведо, Кеведо...



На смерть дерева



Стояло дерево, большое и нестарое.

Но ветер налетел, и дерева не стало.

И я молча стою над упавшим стволом во дворе.

Я был тоже  когда-то деревом, это было в другой стране.

«Я был кустом орешника...»



Что-то современное



Сухие слёзы безнадёжности,

Сидение в углу. 

Дождь. Брызги на мосту.

Нет, только свобода!



Препирательства у калитки.

Яузские пароходы,

Наркотики и улитки.



Я тебя не забуду,

Твой задумчивый имидж.

Словно ива, глядишься в воду,

Ничего в ней видишь.



Твои русые косы,

Золотые туманы.

Лоб высокий, взгляд острый.

Ходишь – руки в карманы.



Это кто-то, кто не был

Никогда и не будет.

Послезавтра уеду

И навек позабуду.



Дождь над Москва-рекой



Читаю об истории кинизма.

Автоматическое письмо 

Уводит из жизни.



И стоишь на мосту.

Дождь суровым полотнищем.

Капли падают звонкие.



Кремль. В нём люди неновые,

Как ботинки мои в коридоре

Одного московского дома.



Я стою на мосту.

Подо мной пролетают «ракеты».

Баржи в Яузу входят и не выходят.



Там – Библиотека

На цыпочках ходит.

И левит у окна закорюки выводит.



***

На ослике я еду по пустыне:

Пески и камни, и воды глоток.

И кольца жгучие свивает ветерок,

И произносит чьё-то имя.



***

О милый Александр Пушкин,

Я тоже обращаюсь к Вам.

Как мне забыть эти пирушки

И этих пушек тарарам.



Побудьте здесь, не уходите,

Гостить, поверьте, не грешно.

Коли захочется, курите.

Есть водка, бренди и вино.



И шерри есть – о шерри-бренди!..

Какие  грустные края.

А завтра с Вами на рассвете

В иную жизнь отправлюсь я.



Уедем вдаль, к морям полночным,

И дальше, дальше – за моря.

Ямщик, дорога, колокольчик.

Прощай, старинная земля!..



Улица



Чужие лица, взгляды, имена,

Слова и мысли – всё чужое,

Немое, старое, слепое.



И человек на мостовой.

А рядом с ним 

Его вставная челюсть –

Он выплюнул её,

Ненужную, не целясь.



Старуха, страшная как смерть,

Меня зовёт и манит за собой.

Прочь от неё скорей!

Бегом, вдоль стен,

Подъездов, тополей.

Домой, скорей домой,

По улицам, захваченным толпой.



***

Вот и подходят к концу эти скорбные годы.

Вянут листья дерев, и плоды уж собрали селяне.

Ветер гуляет седой нелюдимой чужбиной,

Сердце почуяло сладость обратной дороги.

Пора. Бьют копытами кони.



***

Там гудит самолёт, и в нём лётчик.

Он не спит, он вцепился в штурвал.

И не ведает вечный заложник,

Как он времени пленником стал.



За окном скоро смеркнется.

Дивное лето катится

По щеке твоей, как слеза.

Самолётик мелькнул, и не видно,

Только белая полоса.



Пересказ Фрагмента из Элиота



Как стайка октябрьских листьев

Вьётся меж ног пешеходов,

Неслышно слетев с продрогших клёнов.

И ветер, холодный и злой, срывает

Газеты с мокрых скамеек бульвара.

И женщины тихо идут, собирая

Хворост для очагов на пустырях,

Чтобы дома согреть скудный ужин

И накормить им усталых мужей.



А пока неслышно проходит вечер.

И горят фонари желтками.

И бесконечная вереница глаз.



***

Сидишь на пушкинской скамейке,

И небо над тобою летнее.

И речка, и трава, и звуки,

И божьи коровки на ладони,

И эти голые по локоть руки,

И эти голуби – на балконе.

И эти провода и лилии,

И эти проводы и липы,

И та безумная комета –

Всё это, несомненно, лето.



***

Смотреть на лес сквозь быстрый сон

В окне зелёной электрички

И слышать тонущий трезвон

Пузатых будочниц-отличниц.

Глядеть на небо, видеть свет,

И тут же на коленях книга,

А в ней о лбе, улыбке, рте,

О крупах, красках и побегах...

И вдоль заборов налегке.



***

Стареют липы в городах.

На тополя в сырых слободках

Ложится пыль. И креозотом

Разит в вагонных тамбурах.



***

Люди, согнувшись, ищут грибы.

Солнце садится. Сырая прохлада.

Парочки бродят. Клубничные гряды.

Жму на педали – ветер в награду.



***

Совсем забыл – вот солнце, воздух, речь.

Река течёт, мосты и пешеходы.

Последний день из лета сего года.

Копытом лошадь бьёт, два в белом гайдука у входа.

Вот лето кончилось, вот осень и свобода. 



Б.П.



И я забываю о том,

Что писалось раньше в тетрадях,

И старый простуженный дом,

И сад этот, в буклях и прядях.



Случалось, гремели дожди,

Стальные тугие ненастья

Вторгались и зеленью жгли

Безверья, сомненья, напасти.



Порочный, но сладостный круг

Из вёсельных ржавых уключин.

Я думал, что всё это вдруг

И всё, что случается, к лучшему.



Дымилось, вертелось, рвалось

Из рук, и ветвями – как саблями.

Я ждал. Как назло – повезло.

Но дни, как свинцовые, падали.



Потом засвистал соловей

В густой и сиреневой чаще,

А дом в переулках аллей

Уснул, как ребёнок пропащий.



Все муки, весь прошлый испуг

Ты мне разложи на коленях.

Я думал, что всё это вдруг,

И плакал седым водолеем.



Уходит, проносится ночь,

И воздух густеет, как каша.

Молочный туман. И невмочь –

Все окна и дверь – нараспашку.



***

Акула спит во время движенья.

Жила-была девочка Женя.

Любила ножи и ужей,

Уженье и блеск витражей,

А пуще всего – комплименты

И страстные взгляды пажей.



Что дальше – совсем неизвестно:

История – чистый песок.

(Хоть следы и вдали огонёк.)



Троллейбусы ходят по Пресне.

Солдатики тянут носок.



Цветы и улыбка мести.

На стуле – змея-поясок.



Уснуть, ну пускай на часок,

Под одеялом из жести.

Утро. Будильник. Звонок.



Читая Рассела



Плетёные кресла и штора в лучах солнца.

Папы и архиепископы, настурции, велосипеды.

Запах олифы, шум поездов, Фотий и Николай.



Ветер не утихает, бабочки-белянки, тени на столе.

Лай собаки, голоса детей, шум берёз,

Покачиванье флоксов, ещё бесцветных.



Шмели облетают клумбу. Свет косо лёг на страницу.

Муха бегает по столу. В открытую дверь залетает ветер.

Солнце греет плечо. Шесть часов вечера.



Тетрадь 3. 1984



***

Из сложного взойдёт простое вскоре.

Не торопись и будь самим собою.

Ходи в кофейню, получай свой кофе,

Мечтай о Трое.



Не торопись, играй в слова и звуки,

Не злись, когда забудут, отвернутся.

И помни, что поэзия есть остров

Зелёный между небом и водою.



За чашкой кофе, с сигаретой, рюмкой,

В толпе, живущей призрачной судьбою,

Плыви игрушкой волн, скорлупкой, шлюпкой,

И ты откроешь Трою.



***

Как мне писать, изысканно или просто,

В чём чудо стихоговоренья?

Идти ли к людям, подниматься к звёздам,

В саду густом искать уединенья?



Всё можно. Времена промчатся,

Уйдут восторги, боли и награды.

Останется одно – отрава и отрада –

Поэзия, и это чудо, право.



***

Гаснут отсветы на стенах.

Тихо. Лист не шелохнётся.

Только птицы. И по стенам

Бьётся муха. Летний вечер.



М.А.Суханову



Запах травы, как запах дыни.

Жизнь прекрасна среди убогих.

Всё же люди, а не звери –

Высший класс среди двуногих.



Кресло в ореоле солнца.

Мириады звёздных нитей.

Запах дыни. Остановка.

Стрекотание косилок.



Люди в стареньких сорочках,

Вы не мучаетесь славой,

И бесславье нипочём вам.



Вы бесхитростны, как воздух,

Ваши мысли не лукавы.

Поживёте и умрёте.



В.Н.Тихомирову



«Да, несёт жареным...»

Улица бьётся под ногами,

Извивается, стонет, икает.



Пирожки, ветчина. 

Двухчасовой монолог

Человека в очках.



Я согласно киваю.

Всё вокруг засыпает.

«Но структура жива!..»



И чёрт его знает,

Когда труба заиграет,

Засвистит на манер снегиря.



И опять это бессилье

В преодолении 

Собственной тени.



***

Течение культуры неизбежно,

Как ручка или лист бумаги.



Разбросаны по комнате бумаги.

Подскакиваешь ночью неизбежно,



Пронзённый озарением, как вспышкой.

Стремительно записываешь строчки.



И сыплются сонеты, словно листья,

В пахучие ладони южной ночи.



***

Я бы хотел, чтоб было больше

Изощрённых рифм,

А взгляд ваш – был бы чист как нимб.

Но пропадает нить,

И день ложится спать.

А ветки тополей, как прежде,

Качаются под ветром.

Автомобили тоже неизбежны.

А взгляд ваш – как же не сказать,

Что он был нежен,

И грустен, и чуточку смешлив.

Ах, этот шум автомашин!



Но нет. Светильник догорел,

Шаги стучат по тротуарам,

Луна взлезает на насест...

Как хочется уйти бульваром

От этих грустных мест,

Где всё невечно и нечестно,

И только разве что от детства

Тебе дано.

Шаги. Луна. Метро.



Июньский Апокалипсис



Девочка с пуделем под тополями,

Что мне привиделась. Свет нелюдим.

Ветер подует, тряхнёт облаками,

Мир разлетится, растает как дым.

Пух застилает небо и солнце.

Белая вспышка – горим. 



***

А раньше поезда ходили 

Из Вильны до Варшавы через Гродну.

А за Варшавой, в голубом тумане,

Сверкала старая Европа.



***

Ходить с тростью в белой панаме.

Сочинять стихи о Прекрасной Даме.

Сидеть на скамейке под древом душистым.

Руками касаться стволов влажно-мшистых.



Подумать! Ведь это другая природа,

Другие понятья, сужденья и речи.

И слово, обычное слово «свобода»,

Там смысла исполнено, как небо и речка.



Смешно… Я ищу вас, осколки подснежные,

В ночи повседневной усталой грамматики.

А утро приходит, по-детски безгрешное,

И я с ним играю, как прежде, в солдатики.



***

Будет дождь, не умолкая, лить

Вечность целую.

И я под ним буду стоять один

Зелёным деревом.



Нескучный



Пахнет мёдом, кошки бродят меж цветами.

Клумба, портик, колоннада, солнце, блики.

Час полуденный, в тени дерев – сакрально.

Старушенции, болтающие тихо.



На деревьях грозди красные – к морозу,

Или к осени, дождливой и ненастной.

На реке кораблик, дальше – город,

Гулом тянет, тёплым ветром праздным.



Нескончаем этот день, качанье тéней,

Шорох листьев под бредущими ногами.

Облака плывут небрежно-величаво

В небе бесконечно лучезарном.



Вот ворона одинокая проснулась,

Каркнула. Вот звуки разговора.

Этот воздух над прозрачною землёю,

Словно купол над подмостками позора.



***

Там в кресле, рядом с муравьиным шоссе,

Я сидел, милый друг мой, далёк этот день...

Ветер стих, и солнце зашло.

Опускаются тени на лик твой,

Как тончайшая ткань на стекло.



***

Шуршанье сзади, 

А в сумке книги и тетради.



В голове тарарам,

За плинтусом таракан.



Радостью недужной

Меня встречает служба.



***

Ушли... Мы уходим к другим берегам,

Склоняем, спрягаем, слагаем.

А потом нафталином пахнущих дам,

Повинность неся, провожаем...



***

Как томны голоса пленённых традесканций.

А дождь всё так же льёт, и ветки мокнут так же.

Под зонтиком мечтает поэтесса, под зонтиком из спаржи.

Как нежны шорохи печальных слов...

И палец медленно ведёт по строчке. 

Рождается сонет.

Фигурка хрупкая и грохот водосточный.

Се ранней осени портрет.



***

Едва ли что-то есть вообще,

Едва ли что-то есть как таковое.

Вот гвоздик на стене,

Вот дом кирпичный с низкою трубою.



Вот лужица, вот старый чемодан,

Вот дерево, сгоревшее от счастья.

Я этого всего вам не отдам,

Хоть вы нашлите на меня напасти.



Я соберу потёртый чемодан,

Вдохну поглубже и умчусь отсюда

К другим, далёким берегам,

Пусть не видны они, покуда.



***

Я на жёрдочке синей,

Словно гриб подосиновик,

От зари и до новой зари.



У судьбы есть три сына,

Но один лишь любимый,

Это ты – говорят мне цветы.



Я смеюсь, я прохожий,

Я из дальнего лога.

Я дремучий, как вечность,

И вечный, как речь...



Короткая поэма

1. Дождь, как встарь, мажет носом стекло.

Лето кончилось страшно давно.

А зима никогда не наступит.

Голод бродит, как курица в супе.



Я на рынке продал решето

И купил на деньгу долото.

А теперь я толку воду в ступе.



День промыт как стекло

И убит как старуха.



2. Зачем убивают старух?

Зачем умерщвляют мух,

Наводят тень на плетень?

Печальная дребедень.



3. Вот и кончился день.



Подражание Б.



Я слагаю стихи

Невпопад и в дамки.

Скоро корабли

Уплывут в Гавану.



И мелькнёт крыло

Чудо-серафима,

И блеснёт спина

Умника дельфина.



Трубы протрубят,

Зацветут ромашки,

В травах зазвенят

Муравьи-букашки.



Скоро будем петь

И гоняться в салки,

Леший убежит,

Уплывёт русалка.



И наступит день

Голубого солнца,

Выглянут в окно

Сразу три японца.



Я возьму перо

И в своей тетради

Напишу про то,

Что увидел за день.



***

Строка цепляется за строку.

Время течёт за чтением Джойса.

Медленно переворачиваются страницы,

С них осыпается золотой песок.

Осень. Город купается в холодных

Отсветах заката.



***

А вдруг погаснет свет Истории,

И над столом померкнет лампа,

Иссякнет дождь,

Весь день стучавший в окна,

И весь этот небесный вихрь,

Запретов никаких не знавший,

Вмиг сникнет,

Окажется лишь вскриком?



***

Передо мной и за мной, 

В небесах, на ветках ветра

Вспорхнула птица облаком из звёзд.

Упала самоцветная гирлянда

Огнистых фонарей в траву,

Которой жить осталось

Едва ли долго в этот год.



В потёмках старый кот

Дежурит у ворот.

Мир ждёт и тешится

Надеждой перемен.



Покойная, неслышная как сон,

Походка мыслей. Колосится поле.

Дорога и откос, и у дороги камень.

Присядем, отдохнём, ещё всё впереди... 

Всё в прошлом. Долгий путь. И нет пути.



***

А я пишу стихи (зачем на самом деле?)

И в урну их бросаю (в самом деле?)

Зачем я не пишу как Малларме?..

И мысль стремится к призракам случайным,

Забредшим в грязное московское кафе,

Ступающим по грязным тротуарам

И едущим в такси с забрызганными фарами.



Зачем, какой мне прок?! Вся современность – лишь химера.

А там – отточенность строки, изысканность размера

И взгляд протяжный из-под седых бровей,

Исполненный ума и благородства.

Всё остальное – вроде инородца

В единой, без меньшинств, стране...



***

А вот и вечер пролетел.

А вместе с вечером и день отшелестел

Ветвями тополей и вереницей ног.



***

Я не хочу несчастий,

Но знаю – быть беде.

Великому ненастью,

Печальной борозде.



Я снова весь – ошибка,

Как старый санитар.

Вишу на тонкой нитке

Забытый, как футляр.



***

Ещё мы рассмотрим,

Как солнце садилось,

Как вялилась вобла,

Трава золотилась,

Как реки мелели

Под взглядом Господним,

Как... дальше не знаю,

C’est tout на сегодня.

Бумажки в карманах,

Случайные встречи,

Опушки, поляны,

Рассеян, беспечен,

Он носит панаму

И белую робу.

Траву и тюльпаны

Укрыли сугробы.



Несчастный чудак,

Как же выйти отсюда?

В душе кавардак,

И разбита посуда.

Я понял, я знаю,

Что это со мною:

Во тьме я лежу

И укрыт простынёю.



***

Любопытно возвращение в прошлое.

Любопытна прополка клубники

И обрезка ушедшего лета

Ножницами древними, как небо,

Во всяком случае, как век –

Усы собирать в ведро.

Я резал увядшую зелень

И тут вдруг вспомнил,

Что чувствовал утром в лесу,

И быстро в тетради писал

Застывшей рукой навесу.



Странно возвращение на год назад,

Превращение в тех, кого уже нет.

Осенью, под запах костров и стук поездов.

И опять Элиот и Сен-Жон Перс.



***

Шаги, автомобили и дома,

Названия диковинные улиц.

Сгущенье сумерек и тьма,

Зелёно-чёрная, как люрекс,

Над площадью, где царствует вокзал,

И спит осенний свет, 

И блеск путей трамвайных,

И гулкий тротуар...



***

А мне ничего не надо,

Вот только бы чуточку вспять,

В ту прелость увядшего сада,

Чтоб привычную боль унять.



***

Осеннее солнце 

Плывёт по квартире.

Я в кресле сижу

И макаю в чернилы

Перо. Сегодня суббота. 

И ветер гнёт ветки.

Что будет – не знаю, 

Но буковки в клетки,

Как узников в тюрьмы, сажаю. 



Под землёй есть метро.

И бутылка «перно»

Тоже, думаю, существует.

На кухне висит решето,

И крышка есть у кастрюли.



Письмо



«Ну где Вы, Аллен? Что-то Вас не слышно.

Вы будто приуныли – правда ль, верно?

Я пью росу, глотаю чудо-вишни

В моём саду, где грустно и крапива,

И медленно перевожу из Дилана.



Я отрицаю имманентность зла,

Страницы в жертву приношу словам,

По тёмным улицам хожу по вечерам,

Глазею в окна, слышу барабан

И дома за столом обиженно сижу.



Чернеют лужи в свете фонаря.

Исчез тугой живот календаря –

Он впал, как утро ноября,

Как скрип пера или ночной вокзал.



Я спал, проснулся, потом снова спал.

А перед сном всё силился, читал.

Потом пожитки скудные собрал

В старинный чемодан –



И в путь. Хотя б уехать, хоть б...

Глотаю слёзы, чудо-вишни ем.

В моём кармане чёрный револьвер

(На всякий случай, чтоб остался цел.

Хотя я метко попадаю в цель.)



Осенний ветер бродит парком,

Кулак сжимает день

При свете тусклом свечного огарка

В душе моей…



И уже не октябрь – март. И тоже парк: 

Дорожки, ветки и изломы мыслей,

Упругие шаги в прозрачной тишине,

Чуть слышный шорох падающих птиц

И горькое прощающее солнце,

Подобное лекарству от простуды.

Чернеет лес: дубы у пруда,

И жестяной камыш. И ветер ниоткуда.»



***

Это было лет сорок назад.

А теперь только кроны шумят

Тополей. И шаги одинокой звезды

По асфальту моей мечты.



***

Что-то говорят 

Станционные репродукторы.

Стучат поздние поезда.

Ночь нежна.

И очень желта 

Большая луна,

Печальна, тревожна, грустна.



***

На тысячу вёрст кругом...

Я снова за моим столом.

Город за окном.

Звуки автомобилей.

А там было сено, поля.

Солнце садилось.



Из Паунда



И ты спрашиваешь меня,

По какому поводу я пишу

Так много любовных стихов.

И как эта нежная книга

Входит в мои уста.

Ни Каллиопа, ни Аполлон

Не пели мне на ухо этих песен.

Мой гений – всего лишь девушка.



***

Замоскворецкие окошки.

Битьё посуды. Дворовые кошки

На руках у замоскворецких ребят

Около девяти вечера первого октября

В Третьем Кадашьвском, на углу, у бань.



***

В час глухой полуночный

Месяц в вышине.

Я бреду по улицам

Мимо спящих булочных

Без забот и памяти,

Будто бы во сне.



***

Я размалёвываю краской собственное лицо:

Все цвета будут на нём цвести.

А потом мы уйдём, в лес грибы собирать пойдём,

Нам с тобою, кажется, по пути.



Что же делать, коли такая судьба,

Этот жребий не выбросишь, он уже выпал.

Разве только уехать, куда не идут поезда

И куда всё равно не доехать.



Да, мы сделаем всё, как сказала молва,

Как трава прошептала, пропела листва.

Эти странные капли-слова – 

Слёзы грустного сентября.



Маленькая поэма



Гудело. Облака рвались.

И где-то там виднелось небо.

На запад клином журавли

Тянулись – здесь им надоело.



В окно, омытое давно

Дождями, ты, сердясь, глядела.

Денёк был сер, такое дело.

Будь там  кино, пошли б в кино.



А я рубил дрова и думал-

Гадал, из-за чего ты дулась,

Что сделал, чем же согрешил,

Коварно ль, в простоте души.



Но вот горит огонь несмело.

Я хлопнул дверью – надоело!

А вечер гнул своё. Уж село

За лесом солнце. Сгинул день.



И так, терзаясь, злясь и прячась,

Мы жили в доме том. Иначе,

Возможно, жизнь бы удалась.

Но жребий брошен наудачу –

Монетой в стынущую грязь.



***

Но вот осенний гулкий маятник

Ударил в землю головою.

Во мгле раздался голос цапли,

Мы не увидимся с тобою.



И если иней на заборе

Не означает расставанья,

То эти узкие ладони

Не тешат мыслью о свиданье.



Прости, и в утренний морозец

Не стой в троллейбусных соборах,

Не кутай нос в лесистый сумрак,

Не слушай глупых разговоров...



И всё уносится под грохот

Ночных копыт и скрежет хода

Часов над площадью без окон

В один из дней начала года.



***

Однако пора спать.

Как быстро время пролетело.

И нет уже пути назад.

И путь всего один,

Неведомый и дикий,

В мерцающих огнях автомашин.



***

Мой конь устал и тянет тяжело

Телегу старую в песках.

В ночных потёмках снегу намело.

Свеча горит, дрожит в моих руках.



И год проходит трепетом ночным

Под звон перил и хохот мостовой.

И я смотрю на отблески витрин

В твоих глазах, чугунный город мой.



Дождливый день



1. Ночью шёл дождь, и спать было холодно.

Капало, ветер чуть слышно шумел.

Мутный фонарик над крышами города,

Слабо качаясь, висел.



Ночь и окутанные туманами

Чёрные в ниточку сны.

Сосны с дубами, рощи, поляны,

Осень, начало весны?



Поезд, невесть куда уходящий.

Утро, сереющее как декабрь.

Третий звоночек, печалью звенящий

Без измененья, как встарь.



2. В такое утро навевают сон

Все книги. 

И лучше помечтать иль побродить с зонтом,

Иль пожевать заманчивые фиги.



Дождь: голоса и мокрота

Асфальта, листьев, взглядов, разговоров.

А в магазинах суета,

И пешеходами запружен переулок.



В такие дни ломается порядок,

Ведущий к отупению и жути.

И проступает то, что где-то рядом,

Рассеивается дымка мути



В душе. И только невпопад

Доносятся слова из дальних комнат.

И город примеряет листопад,

И дождик сеет тысячью иголок.



Пустота



Вот и одиннадцать пробило. Вечер.

Уснули аисты на крыше дома

Пустого, где уже давно

Свечей не зажигают. Никого

Кругом. Одно лишь небо

Бесконечным вздохом

Стекает на песок,

От звёзд прозрачный.

Поёт огонь в печи,

И сипло вторит чайник.

И настоящее, увы, ненастояще.



***

День. Поле. Грязь. Осины.

Небо. Коровы. Водка за столом.

Сидим. Пьём. Обычный разговор.

Смеркается. Стемнело. Назад идём.



***

Кончается год. Скоро станет другой на один.

Исчезнет четвёрка, заменится цифрой пять.

И с ним уйдёт то, что всё же ценней, чем бензин.

И пустоту будет трудно заполнить опять.



***

Небо в тучах. Холодная осень.

Обрывки цветной бумаги порхают над озером.

Что-то случится с нами?

Небо подобно розе.

Лодка, и два весла в ней.



И.Б.



Кончается осень, усталая плачет заря.

Небо пасмурно, жмётся к земле.

Нет ничего, кроме тихой молитвы дождя.

Сквозь этот дождь под зонтом я шагаю к тебе.



Лес. Вот опушка. Осыпались листья давно.

Там вдалеке мне мерещится чьё-то окно.

Если твоё, подойду, постучу по стеклу.

Ежели нет – тихо в даль дождевую уйду.



Ночь. Я пишу у камина, пылает очаг.

Прыгает пламя и тени по стенам плывут.

Хочется выпить чего-нибудь натощак –

Нет, ничего не найду.



Завтра всё то же: унылая песня дождя,

Лес и туманы вечерние, саваны грёз.

Лета не будет, прошло. Скоро конец ноября.

Помню лишь блеск твоих глаз и волненье волос.



***

Перо, чернильница, подушка

И звук из тридевять окна.

Задумчиво сижу в избушке:

Свеча, лампада и струна.



Кругом на тыщу вёрст пустыня,

И ни души, одни лишь мы,

Случайно взросшие в куртине

Зимой июльские цветы.



Опять сиреневая вьюга,

И мой корабль уходит в ночь

Сомненья, счастия, испуга.

И два крыла, как сын и дочь.



И только шелест, и неслышный,

Упрямый будто перезвон.

И рады мы, что всё так вышло.

И тишина со всех сторон.



Снова они



Сколько разных звуков

Мне принёс этот дом.

Сколько сладких грёз

Подарил этот сад.

Всё завершается в эту ночь,

Последнюю ночь наград.



Откроется дверь,

Войдёт караул,

Прочтут приговор

И оставят спать,

В комнате запрут одного,

Чтобы всё повторилось опять.



***

Моцарт, Бродский.

Брожу по парку.

Снег хрустит.

Дубы и тополя

Соревнуются,

Кто корявее.

Над речкой пар.

Под снегом земля.



***

Тёплый осенний день.

День тёплого дождя и днём горящих ламп.

День грёз, троллейбусов и чтенья,

А также чая, яблок и варенья.

День одиночества, такой же как и все.

День Одиссея, Паунда, бумажек,

Чья власть чудовищна, а суть жестока.

День приключений, частных и недолгих.

Ещё один, хотя ещё и не прошёл он.



***

Образ реки-времени, 

Созданный Вечно Плачущим.

Серые рёбра льдин.

Вечер мягко ложится на пригород.

Старик, безмолвно сидящий

На берегу реки.



***

Небо сине. Ударило восемь,

Утра ль, вечера – кто его знает.

Взгляд туманится, капелька косо

По щеке точный курс пролагает.



Но спускается сумрак, и горе

В это время не столь непосильно.

За окном чуть колышется город,

Как корабль, как кусок парусины.



Новый год



Холодные трамваи,

Морозы и туманы.

И ёлки вдоль бульваров,

И в льдинах тротуары.



И чёрные сонеты,

И чёрные вопросы,

И серенькое небо,

Но в чёрную полоску.



А ты всё куришь-куришь

Плохие папиросы,

И пальцы пожелтели,

И скоро двадцать восемь.



Что будет с нами завтра?

Услышим звон капели?

Мелькнуло и погасло,

Снялись и улетели.



Московские проспекты,

Прожилки и проулки.

Банальные сюжеты

И крыш крутые булки.



Всё будто встрепенулось,

Пронёсся странный шорох.

Ушло и не вернулось.

Засохших сучьев ворох.



Год оставляет память

И небо за собою.

Не заслонить руками,

Не отвратить судьбою.



Лишь иней. И на ветках

Нахохленные, мёрзлые

Вороны чёрно-серые.

А небо – чёрно-звёздное. 



Тетрадь 4. «Библиотечные стихи». 1983-85



(Основная часть стихов, составляющих эту тетрадь, была написана в читальном зале библиотеки во время конспектирования книги американского исследователя Чарльза Нормана «Эзра Паунд» и ряда других книг по истории литературного модернизма.)



«И мой удел – вести дневник в стихах»

Сальваторе Квазимодо

1983



***

Воды реки потекли вспять.

Почти совсем вечер.

На том берегу тусклый красный фонарь.

Снег тёплый и плотный.

25 ноября



Зима. Январь. Лыжи. Лес



«Мороз и солнце...»



Был зимний день, морозный, ослепительный,

Деревья спали в одеялах снежных,

Чернели ели, и лыжня стальная

Несла сама из тени на поляну,

На светом залитый простор.



Вниз, быстро вниз – удары веток, 

Осыпанье снега с шорохом тихим,

В удар глухой переходящим.

И снова тишина. Лес неподвижен.



У ручья короткий отдых – едкий 

Апельсин, и корки, брошенные в снег, 

Пылают. Дальше в путь: закат ещё нескоро.

26 ноября



***

Canzoni – мацони:

Пишешь и пьёшь

Мелодии кислое молоко.

3 декабря



***

«Если человек напишет шесть хороших строчек,

Он сделается бессмертным – не правда ли, это стоит попытки?»

Эзра Паунд



Дома прижались друг к дружке

В ленивый субботний денёк,

Когда по двору бесшумно бежит собака,

И дети, вернувшись из школы,

Исследуют соседнюю стройку за пустырём.

Всего один пешеход: женщина в шубе.

Машинам неловко работать –

Ярко-красные снегоуборщики

Дремлют у старой стены.



Старые тополи раскинули тонкие ветки –

Растрёпанные старые женщины.

В их паутине, на тонком, как пудра, снегу

Появляются маленькие тёмные пятна.

Голуби, декабрьские птицы, взлетают,

Кружат над поседевшими крышами

И исчезают вдали, за антеннами и крестами.

В светло-серой, очень спокойной дали.

Половина второго.



10 декабря



1984

***

Беседки в парке и Паунда “Cantos”.

Грязное небо замочено в Яузе.

Колокольни строги и внятны.

2 января



***

Я снова здесь, и снова пусто в зале.

И снова серый день, морозное бесснежье.

Машины с шумом пролетают,

И одинокие проходят пешеходы.

7 января 



***

В дымке дальнего окна, в голубизне,

Ползут такси, как рыбы в аквариуме.

5 февраля



***

Время прошло,

И я здесь снова.

Ночь опускается

Глазами ведьмы.

И река течёт,

Как обычно, вниз.

И всё, включая

Гаснущие облака,

Напоминает мне

Иную Землю и

Иной Город.

11 марта



***

Ещё весенняя Солянка,

И я убегаю и убегаю

По лужам из света и слёз.

И там, у моста, человека

В очках старомодных встречаю

И говорю себе: это он.

6 апреля



***

Умерли Капица и Кортасар.

А сейчас блаженнейшее утро,

Тёплое солнце и ветер –

Галстук взбесился и хочет взлететь.

12 апреля



***

Очень жарко. Иду по мосту.

День тает и растворяется.

Кирпичной тяжестью в плечо

Давит Рассел.

8 мая



***

А предо мной по-прежнему раввин,

Ушедший вглубь ивритовых томов

И исписавший не одну тетрадь

По-стариковски точным каллиграфом.

24 мая



***

Сегодня в Третьем Риме жарко,

Сегодня лето, солнце жгуче.

По небу тучки ходят – вряд ли

Дождём пролиться им сподручно.



В такой денёк, в тумане дымном,

Сквозь пухопад и ветер пыльный

Они уносят в пухлых спинах

Немного дум невыразимых.



Возможно, несколько притворных,

Возможно, детских и неверных.

Не знаю, может быть зелёных,

А может, густо-фиолетовых.

1 июня



***

Река черна.

День жарок и толст.

И вряд ли есть ещё

Надежда получить

Три капли пониманья.

7 июня



***

Баржи плывут по реке.

Их толкает буксир «Орион».

15 июня



***

Я иду по дорогам Прованса,

Вижу замков руины и рощи

Лимонов, олив, мандаринов.

Эти белые пыльные склоны,

Эти пастбища, крыши и шпили –

Здесь когда-то давно

Трубадуры бродили.



Я иду по дорогам Прованса,

Утопая по щиколки в мыслях.

Шутовских бубенцов перезвон,

Взгляд красавицы быстрый.

О Прованс, перекрёсток времён,

Войны гордых баронов,

Песни верных жонглёров!..

18 июня



***

Оранжево-жёлтый автобус,

За окнами которого

Медленно поворачиваются

Серые дома летнего города.

Может быть, будет гроза.



Автобус, как корабль,

Входит в улицы, минует

Перекрёстки, светофоры,

Витрины, пешеходов,

Немногочисленных

В это время.

26 июня



***

Крики во дворе.

Окно закрыто.

Но сквозь него

Доносятся эти крики.

А дальше, за воротами,

Шум улицы в конце

Усталой, жаркой

Пятницы.

6 июля



***

В Москве теперь снег.

Это ноябрь, двадцать четвёртое,

Один-девять-восемь-четыре.



Собираются сумерки,

Но на часах только половина третьего.

День электрического освещения.

День случайной встречи с ней.



Как мог я знать, что она придёт?

И как мог я избегнуть

Этой невозможной встречи глаз,

Этого быстрого поворота головы?



Снег. Скоро канун Рождества.

Белые крыши – слишком знаком этот вид.

Пробую читать раннего Йейтса,

Призрачные вариации на тему сна и любви.



1985



***

Почему всё так оскорбительно, вульгарно –

Звуки слишком громки, слишком резки,

Разговоры слишком докучливы,

Смех слишком двусмыслен и откровенен?

Здесь, в присутствии Логоса,

Они открывают стеклянные дверцы витрин,

Кашляют, лениво переворачивают страницы

Малых книг, уходят в свои бедные грёзы –

Они, преисполненные самодовольства,

Спускающиеся по лестнице, ведущей в Никуда.

январь 



***

Город тянется шагами отовсюду.

Засыпаю. Сыплются кометы,

Падают забытые снежинки

И тростник серебряный колышут.

Город спит под шапкой-невидимкой.



***

И в голубое небо входит вечер,

Зажёгся свет, проехала машина.

Сейчас опустят шторы. Всё, закрыто,

Решётки на витринах.



Мы исчезаем в ночь,

Потом приходит день,

А утром тихий дождь

Смывает с тротуаров пыль.



Удары вёсел вспенивают волны.

На пляже раковины, в небе миражи.



В огромном зале голубеет вечер,

Шуршат страницы, губы что-то шепчут.

Сосредоточенность? А может – вдохновение?

26 марта 1985



***

Здесь время кажется добрее,

А патио, где дремлют туи,

Дарит намёк вполне прозрачный,

А небо скрыто за апрельской пеленою:

Под перламутром – ракушка речная.

И день уходит, растворяясь.

24 апреля



***

И нескончаем день, непредсказуем вечер,

И нет причин от времени томиться.

Прекрасен грим, пылают ярко свечи,

Река течёт, и марево струится.



Актёры же играют кто как может.

А зритель ты – задумчивый прохожий.

А декорации нарисовал художник,

Немного на садовника похожий.



И открываются таинственные двери,

И выплывают сказочные звуки,

И прыгают невиданные звери,

И сыплются аплодисментов руки.



А ты сидишь на лавочке зелёной

Под липой или на площадке детской.

И взгляд твой отмечает удивлённо,

Как тает то, что не должно стереться. 

24 апреля 1985



***

Пронёсся серый свет,

День встрепенулся.

Взгляд уколол восток

И поперхнулся.



Отчаявшись, он опустил

Соломенную штору,

И будто невзначай

Он стал припоминать,

Как некогда он видел сон.

Потом он стал читать.



И тихо пролетало время,

Подобно серой птице.



И рассыпав

Остаток представлений о предмете,

Он глубоко вздохнул и понял,

Что это никогда не повторится,

И ощутил покой.

24 апреля 1985



***

А перед тем в томящемся автобусе

Я плыл по улице, единственно прекрасной

В этом теряющем понятья городе.

В одном густом автомобильном тромбе

Со мною вместе в старом лимузине

Перемещалась свадьба. Различались

Невесты шея, ухо жениха,

Подружек локоны,  лицо,

Красивое и сказочно пустое.

И почему-то стало мне неловко

От этого случайного соседства.

24 апреля 1985 



***

Любуешься моим непониманьем

И невозможностью понять друг друга?

Как нежный сон пространство улетает,

Расправив перламутровые крылья.

Мне показалось, или это было

На самом деле: ты улыбнулась

В ответ на два слетевшие с губ слова –

Но кто сказал их?..

4 мая



***

Мне следовало бы уйти

Иль улететь, как бабочка в июле,

На хрупких крыльях недоразумений,

Когда оставшись наедине под небом,

Мы говорили Бог знает о чём,

А злобная ехидная луна

Светила мне в затылок...

4 мая.



***

Когда опадают листья

На паркетный пол библиотек,

Когда над домами белёсая дымка жары,

Когда впереди всё лето,

Когда ещё вечер не скоро,

Когда не знаешь, нужно ли

Позвонить по телефону человеку,

Который тоже об этом не знает –

Тогда ничего не остаётся,

Кроме как писать стихи

Самого неопределённого цвета.

31 мая 1985



***

День спал, потом пронзительно глядел

Во все глаза, как старый воробей,

Потом, треща, на запад улетел.



И двери хлопали, и закрывались вежды,

Тянулось время и неслось, как прежде,

Средь снов и слов, и пригоршней песка.



А также через град текла река

И волны синие несла под гулкими мостами.

Ты прикоснулась к ним дрожащими перстами

И улыбнулась, в них различив меня.

6 сентября 1985



***

Как тихо проплывает облако

И держит путь на запад.

И рощи облетели,

И этот пряный запах...

И тис, и мирт –

Всё означает смерть.

7 сентября 1985



Тетрадь 5. 1985



***

Я стою посреди листопада,

В аллее Нескучного сада,

И слушаю, как, не спеша,

Падают листья, кружа.



Над стволами, застывшими в ряд,

Слышен шёпот: «прощай!» - говорят

Эти клёны на склонах,

Эти липы в полупоклонах,

Эти ясени, скинувшие наряд.



Этот сад порой листопада...

Я стою, мне иного не надо:

Только слышать, как, не спеша,

Падают листья, кружа.



А.Ф.



1. Этот взгляд, потемневший от слёз,

Я до смерти забыть не смогу.

Торжество этих вянущих роз

На туманно-зелёном лугу.



Спи, красавица, спи, ты увидишь во сне,

Как прекрасен наш сад при луне.

Спи – сквозь волны прозрачного сна

Ты услышишь удары весла.



А потом тихий ветер во сне налетит,

И назад нам не будет пути.



2. О чём сказать? Уж сказано немало...

Сквозь мглу сияют слёзы мирозданья.

Огромное ночное покрывало

Упало на цветы и изваянья.



И сны к уснувшим детям прилетели,

Едва шурша, их опадают крылья.

В садах застыли гулкие качели,

Листва встречается с вселенской пылью.



Что значили для нас чужие жизни,

Чьих голосов мы чутко ждём ответа, 

Как лучика неведомого света,

Летящего на помощь этой жизни?..



Возможность



Оказаться в ином царстве и сидеть на тротуаре,

И ждать, когда пройдёт колона, когда взорвётся мир,

И небо превратится в хлопья стрекозиных крыл.

И знать, что этот день стал днём начала мировой войны.

И пиво пить с приятелем, и обсуждать погоду,

И повторять четыре вида самоубийства по Дюркгейму,

И знать о скорой смерти, и прожить до девяноста лет.



***

И вот: ступени, парк, луна,

На крыше – тень платана.

На кухне тишина,

Лишь капает вода из крана.



Часы идут: тик-ток,

И маятник, качаясь,

Как капелька луны

Во тьме ночного дома.



Мой дом – вселенная,

А я – планета-странник,

Блуждающий фантом, монада...



За стёклами террасы гаснет свет,

Желтеют листья, падают, кружась.

И стынет воздух в колбе тишины.



Поэт



Он жил у пруда в доме небольшом,

Один, бездельник и зануда.

На жёстком ватмане карандашом,

Наскучив чтеньем, рисовал верблюда.



Его хозяйство приносило взыск.

Тому причиной – домовитый немец,

Любитель слушать канареек писк,

Но не любивший чистых полотенец.



В степи, в окрестности верст двадцати пяти,

Всё было пусто – безгранично поле.

Но где-то там, за дальним рубежом,

Жила соседка в скуке поневоле.

И пыльная дорога к ней вела...



Но он по ней не думал и пускаться.

Его держали важные дела:

Цветов нарезать, в речке искупаться

И записать в тетрадь случайные слова.



Вечер



На стёклах дождь, а в комнате тепло,

Хоть догорел камин, и вечер опустился

На крыши и деревья парка

И растекается по улицам, по стенам,

Тротуарам, кронам лип, минуя

Один лишь дом, одно укрытье.



Седая тишина окутала сидящих

Среди роз старух и стариков,

На стёклах шкафа догорает

Последний отпечаток дня.

Прикосновенье пальца

К холодному стеклу окна.

Дом застывает в сумеречном сне.



Писатель



Под раскидистым деревом,

С трубкой в зубах,

Кто-то бегло пописывал

И витал в облаках.



Но потом пришли старость,

Одиночество, смерть.

Под раскидистым деревом

Пустоты легла сеть.



С косогора к машине

Понесли на руках

Чей-то гроб тёмно-синий

В белоснежных цветах. 



Эпилог



Густеет тень, белеют хризантемы,

И над сосною полная луна.

Вся жизнь прошла за поисками темы.

Жизнь прожита и чаша испита.



Склоняет клён свою главу поэта,

И жмурятся берёзы невпопад

Под небом, тем далёким светлым летом,

Мелькнувшим очень много лет назад.



И льётся свет по-прежнему печально,

И серебрит дорожку, ставни, дом.

Деревья неподвижны и сакральны,

И пахнет яблоками и дождём.



***

Я заворачиваю себя

В чужие старые слова

И выхожу в пустыню под луной.



Там тихо, чисто и светло,

И как стекло блестит песок,

И бабочки порхают надо мной,



Над этим миром, пёстреньким и злым.

Я опускаю голову и ухожу.

Погасли звёзды, небо стало голубым.



И медленно, чуть-чуть, едва-едва

Мне машут вслед два тоненьких крыла.



Фантазия



В том уголке Скалистых гор я жил 

Тогда, очень давно. И за моим окном

Стояла вереница горных пиков.

И я любил смотреть на эти горы.



По вечерам в окно светило солнце.

Я наблюдал, как тонкие лучи

Касались стен и плыли по обоям.

Потом всё замирало.



Прозрачный синий вечер с гор спускался.

Спускались с гор воспоминанья.

Я не грустил и не жалел о прошлом,

Листая календарь уснувших дней.



Потом мы выходили в сад,

Пропитанный лавандой и левкоем.

Ты говорила о цветах и звёздах.

Я молча делал вид, что слушал.



Потом мы пили на балконе чай.

Ты уходила в звёзды. Я сидел

Один в ночи, облокотясь о стол,

И ждал, когда настанет утро. 

Три стихотворения

В.Э.Булатову



1. На фоне старых стен и фраз высокопарных

Всё было просто и ужасно мило:

В углу прокуренном во сне стонал извозчик,

Над ним лампадка красная теплилась.



Какая-то старушка ела воблу,

Ей пива подливал Модест Петрович.

Я подошёл, решив, не съесть ли воблы,

Но строго так взглянул Модест Петрович.



Тогда я вышел. В окруженье звёздном 

Плыла луна над тихою рекою.

На лодках барышни над бездною скользили,

Их волосы струились за кормою.



2. Я снова трезв. Унылая зевота

Мне сводит скулы, а потом – икота…

Но делать нечего, я собираюсь в путь.

Весь скарб мой – в чемодане:

Мой дом, моя семья, мой хлеб.



Потом приходит вечер, и с ним гости:

Борис, Евсей и Глеб.

В стаканчике побрякивают кости:

Опять, в который раз,

Всё тот же надоевший сеанс.



Вновь водку пьём 

И заедаем огурцом.

Потом встаём, идём. 

Навстречу дует ветер.

Не нравится. Мы ждём,

Пока продует, стихнет.

И снова медленно идём.



Борис чихает, Евсей икает,

Бесчувственно пьян Глеб.

Троллейбусы развозят джентльменов –

У каждого свой склеп.



Один я бесприютен весь мой век,

Куда-то еду с пересадками... В столице,

Увы, всё те же лица, всё те же холода.

Здесь можно удавиться со скуки, господа.

И не поможет в зоосаде львица,

Ни Тристан Тцара со своим да-да.



3. Они смеются, им на кухне хорошо.

Они селедку там едят и пьют боржом.

И сквозь окно глядит на них луна,

Убога, простодушна и грустна.

А вечер синий-синий за окном,

И снег белеет кислым молоком. 



Снег



Зажглись фонари,

Опустели панели.

Розы зябко закутались

В старые лепестки.



Сон



И приснился мне сон,

Будто я в Чёрной Африке слон.

Или где-то в Китае верблюд –

Злые птицы горбы мне клюют.



А наутро лежу в пустоте,

Ни пустыни, ни снов, ни тебе

Типчаковых покровов, а лишь

Через кухню проносится мышь.



Где же я, в самом деле, зачем

Этот сон мне приснился в ночи,

Будто я старый слон и верблюд,

И что птицы горбы мне клюют?



Весна во дворе



А ещё была Соня Шагал,

Я её во дворе повстречал.

И на ней было в клетку пальто,

И на нас не смотрел никто.



Я коснулся её руки,

Видел взгляд её, полный тоски,

И запомнил дрожащий испуг,

Когда руку отдёрнула вдруг.



Это было весенней порой,

Неопрятной, тревожной, больной.

А кругом бушевала вода,

И куда-то неслись поезда.



***

Нет, нет и нет – не будет завтра,

Оно уехало к вчера

На дачу, где лишь бузина

Цветёт, и спит под нею цапля.



Я снова возвращаюсь к вам,

Мне нет другого места в мире.

Увы – Москва, увы – река,

Увы – асфальт под чёрной льдиной.



Я снова здесь, в моём аду,

Или раю, и я не знаю,

Что завтра за стеклом найду

И что бесследно потеряю.



***

Вот и всё, кончается этот день,

Догорают свечи, остывает воздух.

Люди прощаются: до скорой встречи!

Бредёт старик, опираясь о посох.



Густеет небо. Чёткие контуры башни.

День сегодняшний становится днём вчерашним.

Последние голоса. Ветер стих.

Всё съедено, выпито. Точка.



***

Опять всё повторилось, опять, опять, опять:

Шаги, асфальт и льдины, и тоска.

Сижу в троллейбусе, гляжу в окно: река,

За нею холм и два креста на нём.



Иду в толпе, безумно молчаливой, 

И под ноги смотрю. Шуршанье шин,

Морозный ветер гладит щёки, нос и лоб,

Проводит пятернёй по волосам.

Я глубже в плечи голову вдвигаю.

Светло - уж март настал,

Больной и грязный месяц.



А вечером луна, как паровоза фара.

Покрыты серебром дома,

И старые троллейбусы уснули до утра.

Я медленно бреду домой. И день уходит.

7 марта 1985 



***

Вот и весь мой отчёт, господа.

Вы его не приметить вольны.

Оставляю его на пока,

Оставляю его до весны.



Вот рейсфедер, угольник и тушь,

И бумаги планшет, и перо.

Открывается старая ложь,

Но сегодня мне так всё равно.



Это значит – тоска и обман,

И незнанье, что станется впредь.

Оставляю вам эти слова –

Всё, что можно и стоит иметь.





Гертруда Стайн и А.Б.Токлас в Италии



1. Водить по холмам поросёнка

Чёрного, на привязи красной.

Идти от Перуджи к Ассизи,

Изнемогая от солнца.

Бросить в копилку монету для

Св. Антония Падуанского.

А потом сидеть в тени

Апельсиновых кущ и читать.



2. Среди обломков древней базилики

Собрать немного спелой земляники.



Под зонтиком бумажно-шелковистым

Так неожиданно приходят мысли.



Смотреть на небо, бледное от зноя,

Вдыхать эфир предельного покоя.



И за горою повстречать соседей

С изысканными ликами Росетти.



***

Я разучился думать о серьёзном,

Ходить в пальто по пыльным магазинам,

Читать судьбу по откровеньям звёздным

И говорить с восторгом об унылом.



Мечта – божественная птица,

А жизнь – одно стихотворенье.

Я сам рискую превратиться

В его чудное настроенье.



Как медленно текут созвучья,

Как холод утренний предвечен.

Иду, петляя вдоль излучин,

Никем не узнан, не замечен.



Два стихотворения



1. Вот это да, вот это наслажденье –

Идти сквозь веток шум и листопад

И видеть лиц случайное волненье

И чей-то быстрый и лукавый взгляд.



Я вижу всё: витрины и прохожих,

Мужчин в неброском, женщин в голубом.

Я всё-таки немножечко художник,

Но только не с палитрой, а с пером.



Я рад, что всё так разрешилось славно,

Что найден путь, и жизнь теперь легка.

Скольжу по камню плит походкой плавной,

Восторженный,  робеющий слегка.



2. Нет, мне не пишут... Утром просыпаюсь

Под впечатленьем виденного сна.

Сейчас февраль, но, нежно улыбаясь,

В моё окно врывается весна.



И всё меняется. Я снова на распутье,

И семь дорог лежат передо мной.

Какую выбрать? И весенней грустью

Вновь веет на меня со всех сторон.



Какой-то удивлённый робкий мальчик,

Глядящий в отражения витрин...

А мир так улыбается маняще

Под стук копыт и шорох автошин.



Всё в солнце, всё в апрельском ясном блеске.

Иду, и сам не ведаю, куда.

Вот в узеньком окошке занавески

Отдёрнула старушечья рука…



И чей-то голос, сдержанный и тихий,

Всё ту же ноту долгую ведёт...

И ночь объемлет этот град великий

И в нём меня, и сонный мой полёт.



Савеловский вокзал на пасху



А сейчас тепло и повсюду лужи,

И небрежно качающиеся тополя,

И апрельское небо в дымке тревожной,

И свежеоттаявшая земля.



Я иду по перрону, вминая шаги в асфальты.

Я уже опоздал, но, смыслу всякому вопреки,

Я куда-то спешу, сжимая в руке перчатки,

А кругом электричек лица, и я улыбаюсь им.



Да, я здесь, в это странное время года:

Чьи-то пьяные речи, смеющиеся проводниц глаза.

Я иду по перрону, иду, повинуясь ходу

Уплывающих вдаль вагонов, за спиной оставляя вокзал.



***

Бессильем, слабостью, печалью

Тот год переболел и я.

Светился день улыбкой тайной –

Родные, милые края.



Как хорошо в пустом приволье

Лежать, вбирая небосвод,

И по дороге через поле

Шагать, со лба стирая пот.



Ах, время, старые картины,

Вам вечно предан буду я:

Лозины, влажные низины

И гром, и трели соловья.



Осталось всё, и не проходит,

И не пройдёт, уверен, нет.

Мерцая, жизнь меня уводит

Не в темноту, но в вечный свет.



***

Это новый блокнот для стихов,

Позади уже целое лето.

Промелькнули глаза мотыльков,

Не желающих думать об этом.



И лежат на скамейке слова,

Их касаются чьи-то ладони.

И видна сквозь листву голова,

Прикорнувшая на балконе...



Вот и всё – позднелетний пейзаж.

От террасы до дальней калитки

На листах земляники дрожат

Уходящего золота блики.



***

Я пишу, пишу, пишу, пишу,

Но зачем – ответить не сумею.

Я не знаю, кто я и кому

Я обязан тем, что здесь имею.

Может быть, Василью Шукшину?	

Ленину в утробе мавзолея?

Дворнику, избившему жену?

Богу, чёрту, Фрейду, Бармалею?

Соколу или ужу? –

Вы смеётесь, я дрожу, немею. 



***

Кипами разбросаны бумаги,

Стройных кипарисов долгий ряд.

Это Ялта. Звонко реют флаги,

И на рейде десять яхт стоят.



Задаю туманные вопросы,

Кутаюсь в потёртое пальто.

За спиной по-прежнему матросы

Важно спорят о немом кино.



(Сколько лет куда-то укатилось!

Заметаю веником следы.

Канарейка в цаплю превратилась,

Стали углем дачные цветы.)



Холодно. В продаже папиросы,

Высший сорт. Как было всё давно!

Яркий день, татары, абрикосы

И графиня в лаковом ландо.



***

Есть ли во всём этом смысл –

В лицах и магазинах,

В шуме над потолком,

В кухонной жизни, в гардинах;



В тихих уютных часах,

В звоне тарелок и ложек,

В бублике, съеденном натощак,

В переплетенье дорожек;



В дачном полуденном полусне

И в предвечернем покое,

В поезде, насыпи и реке,

И в черноплодной настойке;



В воспоминании, рвущемся прочь,

В скучном великом романе,

В том, что за днём всегда следует ночь,

В том, что я сплю на диване –

Есть ли во всём этом смысл?



***

Когда закат ползёт под жалюзи

И оставляет раны на песке,

И медно плавится уступчивая кожа,

И галстук брошен на постель

Ненужною змеёй – куда уходит время?



***

И я рисую поэтический дневник

Под крылышками звёзд,

Небритый, как какой-нибудь француз,

Забытый за закрытостью дверей.



Видны мне лишь деревья и следы,

Оставленные ветром на стекле.

И лай собаки слышен мне.



Я вновь рискую обрести себя

Под шум дождя.

И сам себе я удивляюсь,

Обманываю или прощаю горе.



***

Вот ветер налетел на ветки

И закачал их, закачал их.

Пустые улицы и сонные дома.

Миллионом стрел косых ударил дождь.

За тучей скрылось солнце.

И не стихает ветер.



***

И этот розарий, и этот Дунай голубой,

И этот розарий, и лес, и высокая башня,

И лес, и высокая башня

На дальнем холме за рекой,

И этот Дунай голубой, и башня

На дальнем холме за рекой,

И сборщицы винограда,

Возвращающиеся домой,

С гор спускающиеся домой,

Под звуки песен спускающиеся домой,

Возвращающиеся с работ,

Прогретые этим сентябрьским солнцем,

Под тягучие звуки народных песен,

Под жалобно-сладкие звуки,

Насквозь прогретые, как виноград,

Солнцем, садящимся за соседним лесом,

Солнцем, садящимся за дальним холмом,

Солнцем, садящимся за высокой башней,

За лесом, холмом и рекой,

И бросающие последний взгляд

На этот розарий и этот Дунай голубой.



***

Вот день, а вот – окно.

А вот ещё одно.

Вчерашний день истёк давно,

И крепко заперто окно.



И все уснули, кроме часов,

В этом доме, в день, наступивший

Вслед за вчерашним днём,



О котором оставлена память

В виде сомкнутых ставень

И висящего в прихожей пальто,

И пыли, и того, кто закрыл окно



В ожидании прихода дня,

О котором, как и о всяком другом,

Можно заметить: вот день.



Весной о лете



Нет, эта сизость туч и ветер,

И гомон детворы, и грузовик,

Провёзший трубы, и старик в берете,

И весь этот пугливый миг...



Макушки клёнов, тополя в уборе

Уже раскрывшейся листвы

И надписи на стареньком заборе –

Дни проходили гулки пусты.



Ну а потом опять явилось лето.

Опять, как прежде, падала жара.

Рвались на дачу вялые поэты,

И слепли от предчувствий зеркала.



Знакомо всё и без перечислений:

Тропинка чрез болото и мосток.

Всё так же в кронах лип скворцы свистели,

И поезд выл, зверея, на восток.



И жались астры, испугавшись лейки,

Гудели пчёлы, и плыла земля.

А в сумерки невидимая флейта

Подыгрывала тенору дождя.



И небо до последней капли солнца

Стекало к нам под окна, а часы

На пальцы трав нанизывали кольца

Из золота, с алмазами росы.



День победы



Зачем этот парад,

Весь этот маскарад

Из пушек и брони, и грома,

И этот жуткий ряд –

В пальто, таких знакомых,

Полуживых, которые глядят

На то, как движутся

Грохочущие танки

По каменной истории изнанке?



В Хамовниках, 9 мая



Милый день. Но груди в орденах.

Разговоры в кухне, пароходы.

Здесь бродил когда-то Мандельштам,

И была такая же погода.



Дог пятнистый, солнце в куполах,

Липки жидкие, и всюду люди, люди.

Стихотворец пишет, прислонясь

К парапету – слог тягуч и чуден.



С каждым шагом гуще толкотня,

И всё краше барышень ресницы.

Кто-то пролетел или позвал,

Знак подал, не пожелав спуститься.



***

Я читаю старые стихи,

И они мне, несомненно, нравятся.

Тоненькие пальчики судьбы.

Хлещет дождь. Москва качается.



Я шагаю по квартире голубой

И пишу проклятья на обоях.

И плывёт по комнате пустой

Бормотанье сонное гобоя.



И немного солёной тоски

На губках, как морская соль.

Губы повинуются взмаху руки.

Тянется нота соль.



В порту



Сколько же дней уплывает зря,

Сколько риторики, вздохов, упрёков...

Ржаво-гулкие стены доков,

Канат натянулся, скрипя.



Чугунный лохматый пёс,

Ощущенье отросших волос

И этот надменный нос

Испанского галеона…



Под плеск о причал воды

Считают дублоны жиды.

И я среди них стою	

И вдаль куда-то смотрю.



В чужом городе



Мне нравится сей город незнакомый,

Его торжественный, чуть театральный вид,

Его балконов грустная истома

И древних башен строгий монолит.



Я в нём впервые. Странное смятенье

Мной овладело: сделай только шаг,

И раздадутся будто песнопенья,

И всё окутает волшебный полумрак.



И скрипка нежная зальётся в подворотне,

И пара сизых закружится голубей –

Всё выше, всё дружнее  и свободней –

Прорыв цепи безбожно серых дней.



Московский дождь



Дождь, дождь, дождь – небо плачет,

С листьев капает вода,

Мокр асфальт... Опушкой кто-то скачет.

И гудят тугие провода.



Брызгами летят автомобили,

Наглухо закрыты жалюзи.

Это слово дети позабыли,

Так же как и слово «мезонин».



Что это, Москва или Чикаго,

Или серый веймарский Берлин?

Пастернак ли здесь писал «Живаго»,

Сирин ли шагал в ночи один?



Дождь весенним лаком мажет листья,

Ветерок гуляет не спеша.

И всё той же первобытной кисти

Ждёт прикосновения душа.



***

Ты – мотылёк в лазоревой стихии.

И жизнь твоя – как сон небесно-голубой,

Когда порхаешь над докучливой землёй

И над волной седой, и средь пустыни.



Ты – радость крыл, прозрачных как апрель,

Трепещущих в дыхании Эола.

Эфира первобытного осколок,

Ты – нота ля, которую свирель,



Вздохнув легко, туману подарила,

Согретому прикосновеньем звезд, -

И древнюю угрюмость этих мест

Улыбкой мимолётной осветила.



Подражание Катуллу



Когда б я знал поэзии законы,

Я бы им подчиниться не преминул.

И никто не промолвил бы небрежно,

Что стихов писать я не умею.



Но учиться сложенью нет желанья.

И без этого могу я стих мой править.

Пусть смеётся читатель суемудрый –

Своего неразумения он пленник.



Не страшны мне проницательные толки,

Для себя и только ведь пишу я.

А ещё для стройной галилейки,

Той, кого люблю я безответно.



***

Опять всё пришло, всё вернулось:

Свет лампы, и вечер застыл за окном.

И снова туманная юность,

Музыка, лето, мой дом.



Лето в городе



1. По городу носится пух.

Усталые лица в метро.

Какой удивительный дух,

И этот июньский Покров.



По стенам проносится тень,

Её обогнать не дано.

Истаял за окнами день,

Окончились сеансы в кино.



И время застыло в «теперь».

Когда оно снова пойдёт?

По правую руку –  дверь,

По левую – вечер течёт.



Беззвучен прощальный набат

Вотще пролетевшего дня.

И медленно гаснет закат,

Промытый слезами дождя.



2. Серое утро в Москве.

Мелкий унылый дождь,

Сетчатый, как в сентябре,

Плакал всю ночь.



Серы громады туч, дом –

Серы и окна в нём.

Чёрен мокрый асфальт,

Чёрен голубя силуэт.



Птицы всё так же поют

Где-то в густой листве.

Прячется птичий испуг

В серо-зелёном плаще.



Улицу дворник метёт,

Ветер играет листвой.

Лето тихо уйдёт,

Зелёной тряхнув головой.



3. Вот и этот день прошёл. И не обидно

За его пустую кутерьму.

В светлом небе звёзд почти не видно,

А хотелось бы увидеть хоть одну.



Я б ласкал её, как детскую игрушку,

На ладони праздной бы держал –

Эту новогоднюю хлопушку,

Чей-то долгий, верящий сигнал...



Вместо этого тягучий летний вечер

Дарит мне удары каблуков.

День прожит и строчками отмечен,

Вереницами полночных слов.



4. Ну вот я снова в старом кресле,

И лампа греет у виска.

И в столь знакомом старом жесте

Застыла левая рука.



На подлокотнике покоясь,

Она мне в щёку уперлась.

А плечи клонятся, сутулясь,

Готовые на стол упасть.



И очень выпукло и зычно

Гудят проезжие авто.

Ночного неба свет привычно

Струится в тёмное окно.



И ветер, наигравшись за день,

Листву устало шевелит.

И ветки все в июньской вате,

И пух в окно ко мне летит.



5. Асфальт размяк, и солнце светит в спину.

Летает пух, и он же – на решётках

Оград. Жара – пылают магазины,

В них плавятся колбасы и селёдки.



Преодолеть сумятицу вокзала

И сесть на поезд, грязный как цыгане.

И вот уже платформа побежала,

Мелькая всевозможными ногами. 



Вагон качается, и отступает город.

Кругом деревья, крыши и овраги.

Побег на дачу – это тоже повод,

Чтоб взять перо и чистый лист бумаги.

5 июля 1985



6. Окно открыто. На окне цветок.

Сквозь листья этого цветка

Я вижу город, небо, облака.



Я отворачиваюсь, но слышу шум:

Бормочет улица, гуляют голоса,

И молотки стучат.



Но налетает ветер, тормошит

Деревья,  в окно открытое

Врывается прохладой.

И вечный шум листвы

Все заглушает звуки.



7. Город – это асфальт и камни,

Железо, шёлк и духи,

Кожа, кирпич и стекло.

Город – это шаги.



Город – это душный летний вечер,

Когда стены излучают

Накопленное за день тепло

И душат поздних прохожих.



Город – это реки и мосты,

Голоса и случайные звуки,

Это дым, это дождь,

Дерево и металл.

Это дворы, засыпанные листвой.



Город – это слёзы.

Город – это бездомные кошки.

Это сбрасывание с крыш снега.

Это цветы на балконе.



Город – это ты.

Но тебя – нет.

Туман скрывает твои черты –

Город.



Лето за городом



1. Среди берёз и елей месяц.

Кошка на столбе ворот. 

Собака лает в поднебесье

С подвывами. И ночь идёт.



2. И через зелень виден дом

И покосившийся забор.

И слышен лай и разговор,

И тлеющий костёр.



И солнце в соснах, и закат,

И ранний грустный листопад,

И гулкий осени набат,

И опустелый сад.



И рельсы, и слепящий блеск

Реки, и прелесть давних мест,

И сонной рыбы тихий всплеск.

И ни души окрест.



3. Тепло и сухо – холодно и дождь.

Играют в теннис в Уимблдоне.

Бушует ветер, вечный враг берёз,

И так уютно в доме

Лежать, прислушиваясь к шёпоту дождя,

К паденью капель в узенькую лужу,

И знать, что в чёрном мире нет тебя

И ты ему, по счастию, не нужен.



4. Лежу поверх одеяла на боку,

Вспоминаю прожитый день:

Лес, осины, спиленную ольху

И несчастный тоненький пень.



Трактор, мощно взревевший в чуткой тиши,

Грохот брёвен по кузову, их простой аромат.

И уверенное лесниково «глуши!»,

И его же обыденный мат.



И хлестание веток наотмашь по лицу,

И поток с него пота, и на шее труху,

И задумчиво-долгую дорогу назад,

И сборку сруба, и нестыковку в пазах...



А потом все пили, а я не пил

И скучал, а дождь всё лил.

А ветер, жестокий гонитель берёз,

Всё шумел и кидался, доводя их до слёз.



5. Забор, калитка и терраса.

У дерева – велосипед,

Свободы звонкой ждущий гласа,

Чтобы промчаться по росе,

Через посёлок по аллее,

Под сенью клёнов и дубов,

К реке и вдоль неё, скорее

Под мост и грохот поездов.



6. Вот и август пришёл, и поэты рифмуют стихи

Под жужжанье невидимых пчёл.

Широко разрослись вдоль дорог лопухи,

А кипрей незаметно отцвёл.



7. Ясным солнечным полднем,

Когда ветер шевелит листья,

И когда под берёзами можно

Укрыться от жарких лучей;



Когда небо полно облаками,

Но ни капли дождя не прольётся,

Когда слышен лишь гул протяжный

Вдаль идущего грузовика;



Когда муха звенит над ухом,

И когда донесёт дуновенье

Чьих-то слов непонятных обрывки, -

Тогда это имеет названье,

И я говорю: лето.



8. Терраса, стол, я за столом.

Берёзы мокнут за окном.



А предо мною на столе

Предметы службу служат мне:



Кофейник, банка молока,

Полбулки, чашка и стакан.



9. Вот так приходит и уходит настроенье,

Черты ушедших дней перебирая.

Вокруг покой и птичье говоренье,

В углу жужжит и тихо умирает.



Вот скрип раздался, вот неясный гул

Идущего вдали автомобиля.

Вот ветер налетел, запел, подул,

И вековых берёз ожили крылья.



Был утром дождь. Теперь совсем светло,

И солнце на листах травы повисло.

И день июньский приоткрыл лицо

И улыбнулся нежно и лучисто.



И маттиолы, и густой жасмин

Возрадовались этакому диву.

И даже трепетный испуг осин

Унялся в обмирании счастливом.



10. В окно гляжу: велосипед

Скользит вдоль насыпи – картина

Из тех, что снятся нам во сне:

Река, широкая долина,

Коровы прилегли в траве.



А за деревьями на бреге

Храм пятиглавый схоронён.

Взойдём в него и, как в ковчеге,

К иным столетьям поплывём.



11. Я один на террасе. Рядом Пушкин и Ницше.

В комнате громко стучат часы.

Плетёные кресла застыли в затишье,

Лай собаки и шум поездов вдали.



День чисто промыт пролетевшим ненастьем,

Всё мокро – деревья, дорожки, цветы.

И полузабытым, непуганым счастьем

Последние капель удары полны.



12. Там, наверху, поёт о чём-то птица,

Синица, славка, дрозд или скворец.

На русский север скорый поезд мчится,

Нескоро дня зелёного конец.



Передо мной раскрытый томик Ницше –

Глава о дереве, растущем на горе.

Я книгу отложил, но ясно вижу

Сквозь ночь идущего при звёздах и луне.



И мысль моя внезапно устремилась

К далёким и несбывшимся мечтам,

К волшебным снам, что мне когда-то снились,

К безмолвным и загадочным богам.



Я вижу живописца и поэта,

Философа в хрустальной пустоте,

И небо вдохновенного завета

О смерти бога и танцующей звезде.



В поезде



И в последнем вздохе метафизики,

И в слепых, бредущих по платформе,

Узнаю божественный каприз

В отношенье сущности и формы.



И летит мой поезд, словно птица,

Мимо стен гаражных, труб фабричных,

А кругом полуживые лица,

Воздух безучастностью насыщен.



Вот ушёл сосед в плаще, с портфелем,

Зонтики раскрылись над толпою.

Дождь и солнце – будто в самом деле

Плачут и смеются над тобою.



На прочтение «школы для дураков»



Дочитана «Школа», мы все – дураки.

Ура! Телевизоры, люди!

Горит пароход, одурев от тоски,

Мы детство своё не забудем.



Вот снова и снова, всю жизнь напролёт,

Жужжат и грохочут, страдают.

Вонзаются в землю, рядами идут

И навсегда исчезают.



*** 

Дом, снег, март, облака

Пьют воду чёрной реки.

Опадают пустые слова,

Как взмах прощальный руки.



Словно небо устало ждать

И ушло в необъятную даль,

Запахнув полы плаща

Голубого, как встарь.



*** 

Путешествие в Париж растаяло.

Снова Пушкино, дача, зной.

На куче сена Бунин и Пушкин,

Ветер играет листвой.



Где-то кричит петух,

Не смолкает жужжание мух.

Бледный призрак жизни иной

Растворился. Пушкино. Август. Зной.



Секстант



1. И положив стопу бумаги пред собой,

Спешу перо принять неверною рукой

И в путь пуститься неустанный,

Руководимый не Судьбой,

Не Музой, нежной и младой,

Не прихотью, пусть небездарной,

Но просто тенью крыл иных

Да ветром... Что ж, плыви, мой стих.



2. О чём поведать? О метели,

О липах, о цветастом сне,

О лете, лесе и безделье,

О горьком пьянице, в вине

Нашедшем будто прорицанье

О том, что станет скоро с нами,

Когда придёт Последний Год,

И Ангел тонкими перстами

По векам синим проведёт?..



3. В шестнадцать лет горели свечи,

В осьмнадцать пламень уж чадил,

А в двадцать пять горбились плечи,

И вился ручеёк чернил

По глади, что белее воска

И чуть шершава, как извёстка.



4. Подобно старым капитанам,

Искателям полночных стран,

Корабль он вёл в седой океан,

Пунктиром курс чертя исправно.



5. Я знаю, что конец не минет,

Что долги лишь часы унынья,

Что скоро стены тьма раздвинет,

И зашуршат, волнуясь, крылья.



6. Ах, время! Мы спешим к пределам,

Тобой начертанным умело

На небе краской сурьмяной,

И пьём вино из древней бочки.

И всё, что выпало - цветочки,

Взращённые глухой Судьбой,

Могильной бабушкой, мерзавкой...

Корабль плывёт, за бортом давка

Волн, и, блеснув тугим хвостом,

Хохочет сладостно русалка

Над утлым нашим кораблём.



7. По небу тучи проносились,

Как стаи перелётных птиц.

Три чайки на корму спустились,

Вспугнув прирученных синиц.

В их клювах корчилось презренье

К постылой нашей суете.



Едва свершившись, преступленье

Легко склоняет нас к мечте,

И слёзы разве что не льются...

Чу, слышен звон: разбилось блюдце,

Упав с дубового стола –

На нём лежала голова

Убитой птицы морестранной.

Вопрос: зачем? Ответ: секстантом.



Полнейший штиль. Поникли паруса.



*** 



Но вот, но вот мы снова рядом,

Меня ты даришь нежным взглядом

И тихо что-то говоришь.



Ты лишь мечта среди ненастья,

В кругу привычного злосчастья

Ты призрак света лишь.



Размышление



А может быть, начать писать роман?

Небрежно вывести нахальное заглавье,

Такое, скажем: «Друг мой Индостан»?

Или трактат на тему «Право на бесправье»?



Роман роману рознь – так мне сказал

Один большой знаток из Ашхабада,

Который, разумеется, читал

И Кафку, и Флобера, и Де-Сада.



Увы, мне этот груз не по плечам –

Ни времени, ни зова вдохновенья,

Ни знания классических начал.

К тому же всё неверие, сомненья...



А вот стихи, случайный мой удел,

Порой рождаются гармонией пугливой.

Волна подымется неведомым приливом,

И ветер прошумит, как некогда шумел.



Тугие стихи



На стол ложится лист, отвинчиваю пробку,

Беру перо и в бездну умакаю.

И первые овечки-буквы

На поле чередою выбегают.



Но что затем – не ведаю. Есть строчки,

И строфы есть, и грянет время точки,

И кляксы глазом пушкинской вороны

Прорвут мой стих редкоплетённый. 



Я буду делать вымарки лихие

И буду слов случайных сторониться,

И поменяю чёрный цвет на синий,

И нарисую очертанье птицы.

Но всё некстати: рифмы и размеры,

Мысль вянет под песком невнятицы.

И в страхе, что сейчас войдёт Химера,

Бледнеет Муза и за штору прячется.



*** 

Пустой солнечный вагон.

Только что – белые стены вокзала,

Как на подступах к Крыму.

Двери в тамбур то разъезжаются,

То с грохотом возвращаются.

Вагон качает. Жарко.

Солнце прямо над крышей.



*** 

Всё дождь и дождь. И мокнет «Украина»,

И снизу вверх горит свеча люпина,

И ржавеет в берёзу вбитый гвоздь.

А на гвозде висит ушат лужёный.

И между двух берёз – поджарый стол.

Скорее бы ты, дождь, прошёл,

И заиграл огонь, в траве зажжённый.

Но нет, его вот так не убедишь:

Всё льёт и льёт себе, им полон свод небес.

О чём же ты так грустно говоришь?



*** 

Как хорошо на грани сна и яви

Мечтается о призрачных богах.

Уж слышен звук тимпана на поляне,

И видишь горы в розовых снегах.



И развалясь на бархатном диване,

Летишь мечтою в отдалённый мир,

Где мудрецы колеблются в нирване,

Где льётся кровь, и пламенеет пир. 



И слышишь отдалённые призывы

Когда-то смолкнувших гортанных голосов,

И пьёшь вино под сению оливы

Под завывания бездомных псов.



*** 

Наверное, был снег и ветер.

А может быть, лишь листопад.

И у окна всё так же дети

Во тьму кромешную глядят.



Им чудится то лязг вагонов,

То серых волков скульный вой,

То крик младенца, что спросонок

Заёрзал тяжкой головой.



Потом ударит плетью вьюга,

И загудит тревожный рой

По скользкой улице пустой,

Безмолвной, как глаза испуга.



*** 

Остановился день, и пролетело лето.

Сады остолбенели от сознанья

Очередной губительной измены.

И слышен мягкий шёпот увяданья.



Мне чудятся иные очертанья:

Из серебра полуденное небо

И тонкий след на теле океана –

Пугливый знак последнего побега.



А за окном по-прежнему крапива,

Унылый ветер, и не видно солнца.

И всё это когда-нибудь мне вспомнится,

С забытой грустью, в нежных переливах.



Летнее



1. Заборы, дачная калитка,

Тропинка к дому, глушь травы,

Малинник, робкие цветы

И горечь сладкого напитка.



2. Розы плачут и бьют поклоны.

Над калиткой усики вниз –

Пробивает листву и, зелёный,

Дождь над садом повис.



3. За спиной Кара-Даг.

Полный штиль.

Море сливается с небом.

Кузнечики в серой траве.



4. Овцы, козы, холмы,

Забытый гербарий.



На даче



1. Жар полнолуния.

Прелость заката.

Дождь, падающий на траву.

Небо висит на берёзах,

И птицы ещё не проснулись.



2. Обычное лето: забор, 

Трава перед ним.

На клумбе – цветы.

Шторы опущены – жара.

Поливаю цветы.



Тарелка настурций,

И в вазе цветы:

Флоксы и аквилегии – 

Прохлада.



Свет от окна

И в углах тени.

Из задней комнаты

Видны вишни

И глухая трава

Чужого сада.



3. И ничего.

Только закат

Сквозь берёзы.



Старый стол и

Плетёное кресло.



Свет на террасе.

Лето подходит к концу.



Экзерсиз



Это делало деятельность имеющей смысл,

И насмешек любимых кривливые губы

Всё шептали: «опомнись, приятель, шалишь».

И гудели раскаты испуга.



И глумясь, крался вечер под свод облаков,

Каблуками садняще стуча по асфальту.

Распускались мимозы в садах у царьков,

Пальцы честно сплетались и роняли перчатки.



И текло, и струилось, и просто неслось

В этот час по пустыне простреленных улиц.

Вот шестеркою выпала из стаканчика кость,

Ты вздрогнула, открыла глаза и проснулась.



*** 

На мосту Возвращённых Утрат

Часовые уже не стоят.

Всё уснуло, и даже река

Перестала дробить облака.



Только бегает чёрный кот

От одних до других ворот

Всю чёрную ночь напролёт.

А время к рассвету идёт.



Это город башен и крыш,

Его имя, конечно, Париж.

Его можно узнать и в ночи

Под накидкой тяжёлой парчи.



Это город разлук и утрат.

Может быть. Но надеется взгляд

Различить в бликах лунной воды

Будущих дней следы.



Восьмистишия



1. Мне нравится писать восьмистишья.

Мне в них чудится забытая тайна.



Ветер в поле, лесное затишье,

Озера блеск зеркальный.



Группируя слова в две строчки,

Будто в дрожки коня запрягаешь



И, катя по дороге, мечтаешь

Об улыбке соседской дочки. 



2. Ветер растрепал черёмуху, разворошил жасмин.

Мой сосед-стихотворец дров подбросил в камин.



Пламя весело затрещало, сизый завился дым

Над высокой кирпичной трубою и над садом густым.



Стало тепло в кабинете, и он стал мечтать о сонете,

Как, наверно, мечтают дети о варенье в буфете.



Увы, вдохновенье нейдёт, забыло совсем о поэте.

Поэты – несчастный народ, самый жалкий народ на свете.



*** 

Засим был город, плыли грусть и вечер,

И ветер гнал тугие облака.

Засим была река, обрывки странной речи,

Было тепло, и плавился асфальт.



Прохожие крестились суеверно

При виде чёрных кошек и котов.

Конец недели, пятница, наверно.

И густо, и душисто от цветов.



Цвела сирень, в безудержном убранстве

Стоял жасмин, хозяин островов.

Сверкали розы в трепетном багрянце,

Плыла гвоздика в шлейфе мотыльков...



Остановись и вслушайся в пространство,

В шуршанье шин и в голоса толпы.

И не спеши со сцены удаляться

И растворяться в дымке не спеши.



Останься, будь, пребудь собой усердно,

Кругом одни лишь стены из песка.

И будет день тяжёл немилосердно,

И будет грёза светла и легка.



Застынь, замри среди пустых пюпитров,

Останови поток вещей и слов.

Ты здесь один, тебя уже не видно

Во мгле грядущих непробудных снов.



Объятая потоком дивных звуков,

Стремя свой взор с небесной  высоты,

Она – мечта, судьба? – протягивает руку,

Маня тебя к преддверью пустоты.



Окончание лета



Далёкий поезд красного цвета

Спешит на север до скончанья лета.

Настырный ветер с самого рассвета.

Война деревьев и листва в кюветах.



Чем обернётся день – открытьем, тайной,

Тоской иль спелой каплей неприязни?

Кто будет резать ломтики отчаянья

И пить из синей кружки горечь счастья?



«От осени не спрятаться, ни скрыться…»  –

О том поведала уже синица,

И дрозд прислал с оказией письмо.

Ты лучше не могла б и воплотиться – 

В тебе, носящей тонкое кольцо,

Живёт какая-то неведомая птица…

И я рисую на листе твоё лицо.



Ты осень, ты оранжевая полночь,

Ты чудом уцелевший одуванчик

На стебле хрупком, эликсир, микстура,

Настой из тайн и снов блаженно спящих…



И я роняю на песок слова,

Залог неверный утренней улыбки –

Прозрачнее тончайшего стекла

И нежной, словно рожки у улитки.



Августовский день



День августа, небрежный и прощальный,

Как взгляд красавицы печальный.

И вскользь пожатая рука,

Сухая, как пыльца цветка.



Вот клумба, полная настурций.

Их жёлтые цветки увянут через день иль два.

Потом ты будешь ждать, пока созреют семена,

Чтобы собрать их в глиняную чашку

И разложить на полке для просушки.



Трава склоняется от зноя. Ветер

Болтает что-то там, где сходятся

Берёз сквозные кроны, образуя

Подобье свода, под которым

Ты что-то пишешь, сидя за столом,

Покрашенным когда-то белой краской.



А вот ползущий к локтю муравей,

Вот чьи-то голоса и звук автомобиля,

Гремящего по старенькой дороге –

Там, за забором. Августовский день.



*** 

Чужое, старое, густое ремесло,

Как чёрной бабочки дрожащее крыло,

Пригревшейся на глянце стройной липы.

Путь вверх и вниз одно, по мненью Гераклита.



Клеветникам. О детстве. Пастораль –

Лобзанья нежные проворливых пастушек.

Уход во тьму и чьих-то глаз миндаль.

Гроза в лесу и гром небесных пушек.



Гудок судьбы, копыта рысака

И скрип, и визг несмазанной телеги.

Пошёл! – и в спину ямщика

Ты тычешь свитком горестных элегий.



Грусть пашни, ветер, море, холода

И Беатриче наверху ступеней:

Тки, тки из слёз и света облака,

Причудливых ценитель песнопений!



Мечта

«Голова закружилась от мысли...»

Д. Фикс



Дождь идёт давно. 

Молния ударила близко.

Туча нависла низко. 

Дождь идёт за окном.

И пронёсся заблудший фантом,

И прошёл почтальон под зонтом.

Он – голландец по имени Том...



И я снова берусь за перо

И тихо шепчу опять,

Склонившись над старым столом:

Писать, писать, писать...



Но о чём мне писать?

Я устал от двенадцатистиший –

Мир давно перешёл на верлибр –

Я, любитель орловских затиший,

Как помещик-охотник один...



Только тянет виски от простуды,

Только тянет всё время бежать

Вдаль куда-то, за синие горы,

И чтоб реки струились вспять...



Там вдали, в золотистом тумане,

За морями, в чудесной стране,

За лесами и за горами

Проживает подобный мне...



И я молча ликую от мысли,

На бумагу слетает мечта.

В небе тучки плывут – где же пристань

Та, что б их приютить могла?..



*** 

Страна раскинулась широко,

От гор высоких до пустынь востока.

С котомкой за плечом её я исходил,

Узнал её народ и многие его преданья.



Коснулся сон своей рукой моих волос,

И месяц над берёзою повис.

Я перед сном читаю книгу,

В которой узнаю мой прежний опыт.

Мой дом – пристанище, моя страна – лишь звук

Гуляющего по просторам ветра.

Я стряхиваю со страниц песок

И засыпаю под поклоны веток.



*** 

Жёлтый лист упал на мой белый стол.

Проехал мотоцикл.

И тонко звенит над самым ухом

Какое-то насекомое.



Я слышу голоса:

Звук наполняемого ведра,

Отдалённый собачий лай,

Гул, гудки поездов.



Проехал велосипед.

Ветер налетел на берёзы

И закачал их,

Посыпались жёлтые листья.



Воздух прозрачен, вода холодна,

Контуры стали резче.

Скоро осень. Лето прошло.

Вороны и какие-то птицы,

Чей треск в ближних кустах

Означает, что лето прошло.



Ветер стихает.

Медленно остывает река.

Синюю воду режут каноэ белого цвета.



Солнце и шорох увядшей травы.



*** 

Ну что же написать? Сонет, 

Без целей далеко идущих, 

Забавы ради, чтоб потешить свет,

Да и себя –  на сон грядущим.



Идя по лестнице, так думал я:

Приду, усядусь у окна, возьму

Перо, бумагу, «звук ручья»,

«Ночь» и «луну, нырнувшую во тьму»...



Увы, не вышло ничего из сей затеи.

Пишу, но знаю, Муза, что смелее

Ждёшь стихотворца и галантнее, чем я.

И первым неумелым «мавзолеем»,

Мне муки унижения неся,

Возникло то, на что взглянуть не смею.



*** 

И я вам напишу летящий звонкий стих,

Тугой как лук и точный как стрела,

Пока свет ваших глаз пред мною не потух,

И светлая печаль ещё не утекла

Рекой подлунной, пряною рекой,

Когда над холмами густеет мрак глухой,

И пляска звёзд влюблённым не видна,

И далеко звенит протяжная струна...

О радость, о глоток студёного вина,

Ужель и ты уйдёшь в пустое никуда,

Растаешь дымкой золотой?..



*** 

Над соснами повисло солнце,

И от стволов их тени потекли

На ласковые стебли конопли,

Согнувшейся над дремлющим колодцем.



Ты вышла на поляну и, ладонь

Подняв ко лбу, задумчиво взираешь

На то, как медленно малиновый огонь

Течёт под куст, где притаился ландыш.



И губы что-то шепчут невпопад,

И ты готова что-то крикнуть миру.

Но, смущена, свой опускаешь взгляд,

С которым не сравниться и сапфиру.



Свет догорит, и птицы улетят,

И разнесётся звук полночной лиры.



*** 

Ещё была река, и были волны.

И ты нахмурилась, а я сказал: «ещё бы».

Над нами проплывали облака.



Иероглифами светились знаки.

Толпу несло, и, крепко взявшись за руки,

Мы шли туда, куда текла река. 



*** 

Тогда ещё было «здесь и сейчас».

Я брёл по уснувшей Паланге,

Январской Паланге. И чистый закат

Горел над простором океана.



И вот ты на пирсе стоишь, и волна

О сваи рвёт пальцы – чиста, холодна,

И это – Балтийское море,

Несущее горечь и горе

Янтарных шагов и медуз,

И иодовый гнилостный вкус.



И было ещё так далёко

Всё то, что намечено роком,

И некто бродил одиноко,

Гонимый на запад востоком.



Нет, мы не встречались. Упрямо

Бежала волна океана 

И светлый лизала песок.

И брошенный в  воду камень

На ней оставлял кружок.



*** 

Музеи уже закрыты, все музеи уже закрыты,

Их тяжёлые двери заперты на чугунные засовы.

«Времени нет, - сказал Фолкнер, - я согласен с Бергсоном.»

И что остаётся, кроме этих отблесков дня,

Кроме двух хризантем, кроме пепла уснувшего очага?

Когда это было –  падение капель в лужу на мраморе бельведера?

Розы и запах осени, статуи и течение синей реки,

Вечность и покой.



*** 

Как мне остановить безумное мельканье

Докучной суеты, как обрести покой?

Но что за невозможное желанье –

Немыслим свет в полночный час глухой.



*** 

Мне снится день, и осень

Тоже снится мне.

Когда я открываю глаз

(Неважно, правый или левый),

Я вижу потолок и вижу стену,

И вижу гору моих ног,

Прикрытых одеялом.

И чувствую, что сила притяженья

Прижала меня к грохоту кровати.

И я пытаюсь встать, но не могу.

И я пытаюсь разомкнуть объятья

Железных рук, тревожащих видений –

И снова опускаюсь в тьму.

Ах, если б мог я улететь

В холодное сентябрьское пространство

Седых лесов и мокнущих полей,

Умчаться словно лёгкий воробей,

Преодолевший силу гравитации...



*** 

Друзья мои, сержусь я на судьбу,

На край сержусь, холодный и унылый.

Ни Огарёвой, ни Голицыной округ,

Ни замка, ни таинственной могилы!



Куда забросил каменный Фатом!

В какое горькое сослал уединенье,

Каких тяжёлых снарядил мне дум,

Каких наслал тревожащих сомнений...



И всё ж благодарю тебя, мой рок.

Благодарю, что дал мне насладиться,

Средь прочего, весёлою игрой

Времён иных певца и очевидца.



*** 

Вот галки, вот вороны, вот скворцы,

Вот чайки над огромным синим морем.

Вот в кузнице долбают кузнецы,

Вот очередь в раздаче алкоголя.



Вот с неба падает, кружа, дубовый лист

И по щеке моей скользит и умирает.

Вот я иду под чей-то будто свист,

Не ведая о том, что завтра станет.



*** 

Москва, Петроград,

Осень, полёт гусей.

Небо и роща берёз,

Тучи над зовом полей.



Кажется, всё навсегда:

Лёд и святая вода,

Ветер и стая туч,

Куст и стремительный луч.



Город огромен и тих.

Медленно капает стих

В ночь и чёрный туман.

Стражники бьют в барабан.



Время легло на стекло.

Осень, и скоро зима.

Сколько воды утекло,

Петербург, Петроград, Москва.



*** 

Я пророчествую пророчество

О глухих седовласых болотах,

О пустых изумительных рощах

И луны отражении в водах.



И о том, как струится сомнение

По углам тонких губ, по запястьям,

По груди, по берёзовым веникам,

Растрепавшимся, словно напасти



Их подолгу ночами морочили...

И о том, что небо из войлока,

И о том, что всё будет кончено. 



V.A.



Кружение пар и шёпот,

И говор ручья золотого.

И вот уже свечи вносят,

И музыка грянет снова.



Кружение пар и лица

Под масками чёрного шёлка.

И в это нельзя не влюбиться

Без мысли, страха и толка.



Гудение ветра ночного

Над кронами старого парка.

Вот белое платье мелькнуло,

И всё озарилось ярко:



И профиль картонной птицы,

И стены высокого зала,

Кружение пар и лица –

И навсегда пропало.



Паланга



1. А теперь уже вечер, и лёгкие чайки

Слетелись на пир свой у пирса.

Солнце важно повисло

Багровой и тусклой перчаткой.



Тихо стелются крики

Птиц, снующих упрямо.

И волны, одна за другой,

Накатываются на песок.



2. Как хорошо не знать

Смысла законов движенья,

Физику позабыть и по воде ступать

Не силою воображенья, но наяву.



«Берег раковин и осьминогов»,

Песочных замков, янтарных чудес,

Просто воспоминаний...



Просто придти и усесться

На тёплый от времени камень,

Предать себя воле ветра

И слушать насмешливый шёпот

Волн, накатывающихся на песок.



*** 

Утки садятся на воду пруда

С разлёту, расправив крылья.

Я этот день никогда не забуду,

Покрытый капельной пылью.



Берёзы колеблются, ветер качает

Их тонкие чуткие ветки.

И в такт их качанию, так замечаю,

Душа откликается в клетке.



*** 

Лишь ты, пустой бег пера

По бумаге, сложенной вдвое,

По ещё не просохшей тропинке...

Шаги, открывание двери, 

Обгон пешеходов, 

Тоже куда-то спешащих,

В распахнутом воротнике

И летящем за спину шарфе.

Тающий снег под ногами,

Жир тротуара. 

Утро роняет свет

В ещё спящие серые окна.

Запах свежего хлеба и кофе.

Я спешу за тобой, 

Но ты всегда ускользаешь,

Оставаясь пусть близко,

Но впереди. И поэтому бег 

Средь привычно угрюмой толпы

Под заливистый звон трамвая.



Убегаешь, бегу, догоняю –

Никогда не смогу догнать.



*** 

Жизнь идёт, не кончается просто так.

Я сижу, щекой подперев кулак,

И гляжу в окно, за которым мгла

В зрачках стеклянных огни зажгла.



Не грущу и спокоен, и полон сил.

Впрочем, вру, сил не так уж осталось много.

Под ногами не пол, а шаткий настил,

И ползёт мертвящий сквозняк от порога.



Зажигаю свечу и замок ключу

Доверяю – закрылся, заперся, то-то.

И сажусь за стол, и сижу-молчу,

Подавляя усилием мышц зевоту.



Написать бы что ли соседу письмо,

Что соскучился, что урожай - дерьмо,

Что скотина дохнет и нет удоя

И что жутко ночью от волков воя.



А закончу писать, так залягу спать,

Почитаю, подумаю, помечтаю.

Повернусь на бочок и уткнусь в уголок,

Заменив молитву стаканом чаю.



***

Движенья твоих рук по карте

Так неприметливы, так радостно пусты

И так не отражаются в ландшафте,

Что я зову кружение стволов

И звон реки в октябрьском наряде

И говорю, не тратя лишних слов:

«Как восхитительны твои награды,

Когда бергштриха воле вопреки

Твой палец поднимается упрямо

На дно глубокой, непролазной ямы,

Чтоб к городу пробиться напрямик...»



И бег лугов стремителен и нежен.

И хоровод лесов не в силах разорвать

Прозрачный ход руки... Камней зубовный скрежет

И ржавых листьев лёт в родимейшую грязь.



*** 

Какой красивый сегодня закат!

И ветки на розовом небе.

И мерная поступь небесных солдат.

И скрип уходящей телеги.



И лампочек призрачный свет: огоньки

В окошках ещё не вечерних.

И меркнущий отсвет – в печи угольки.

И тени, и тени, и тени...



А дальше: изломанный очерк домов

И профиль подъёмного крана.

И вверх уходящий партер облаков.

И занавес, словно сутана.



И снег удивительной голубизны.

И воздух всё гуще и тише.

И чутки шаги вездесущей зимы.

И ночь подступает всё ближе.



Декабрьские строфы



Дом возвышался серой грузной грудой

Над тихой улицей. И громоздились трубы

На кровле, суриком покрашенной, как губы –

Помадой алой. Трубам было трудно.



Чирикал воробей на тонкой ветке.

Журчало радио, как канарейка в клетке.

Автомобиль летел мячом над сеткой.

Старушка в сетке пронесла две репки.



Глазели стены тысячами окон.

В ответ моргало небо бледным оком.

Денёк сочился млечно-белым соком,

Неприспособленный к прожитию наскоком.



Но не сказать бы, что тянулось время.

Минут летело молодое племя.

Часов плешивое мелькало темя,

Изученное, несомненно, всеми.



И ты вошла с мороза прямо в сени.

И побежали, словно феи, тени.

И взяв в углу то, что зовётся веник,

Ты снег смела с исщербленных ступенек.



*** 

Плыл день, снег нёсся за окном,

И будто музыка играла

В объёме светлом и пустом

Давно не топленного зала.



Снежинки падали, касаясь тротуара,

Собой поили стынущую грязь.

Тянулись облака. За парой пара

Шли дети, топая по лужам и смеясь.



Качались ветки, вместе с ними – листья.

Свет догорал и зажигался вновь,

Но в окнах. И летели мысли,

И жилами струилась кровь.



Декабрь



А птицы улетели восвояси...

А мы стояли средь немых домов

И думали, куда пойти нам дальше.

Но дальше было некуда идти –

Твои глаза мне говорили это.

Дома же были вовсе не немые,

Они лишь притворялись таковыми –

Были мертвы.  Пустыми были взгляды

Запавших окон. Я взглянул на небо:

На небе непривычно оживлённо,

Какое-то столпотворенье туч.

Я опустил глаза. Всё тот же вид,

Всё те же тени тянутся от ног

И больно преломляются бордюром.

Засунув руку в потайной карман,

Я там нащупал тощий мой бумажник

И, вынимая руку вместе с ним,

Задумался: куда бы деться нам?

Но деться было некуда. И я,

Не разжимая пальцев, глубоко

Всадил податливую твёрдость кожи

В известное одной ей углубленье.

И задержал при этом свою руку,

Точнее, медленно её оттуда

Выпрастывал, как будто бы она

Была и не рука, но шестиклассник,

Врасплох застигнутый вопросом педагога

И из-за парты тянущий вставанье.  



*** 

Как розов утром снег и как малинов на закате!

Сороки, лыжники, дымящаяся речка.

И ты сидишь в вагоне-ресторане

И пьёшь свой кофе. Это всё? Да, всё.



*** 

Декабрьский полдень, 

Когда стёкла в окне дрожат

От сотрясения воздуха, вызванного

Проезжающим автомобилем.

И потом вновь тишина, 

Только звук радио,

И свет из-за крыши.



*** 

Он сообщает статус мировой

Забытой всеми барышне одной,

Меланхоличной Музе, той,

Чья родина – брега реки,

Зовущейся Невой.



О, как ты стал далёк, уснувший голос!

Вотще увял когда-то дивный лотос,

Теперь кувшинкой заменён речной...



Но нет, из края в край, из века в вечность,

Из темноты на свет и снова в тьму

Летит посылка строк, envoy, и мелко

Надписан адрес точною рукой –

И как знаком мне почерк...



*** 

Все идут куда-то на работу.

Я же – дома и смотрю в окно,

Подавляя сладкую зевоту,

Окружённый не прошедшим сном.



И шуршат колёса лимузинов,

По делам куда-нибудь спеша.

Я гляжу им вслед, а людям – в спины,

И спокойна в этот час душа.



Тихо так, не скучно и не грустно.

Утро влажно, серо и тепло.

На душе сегодня как-то пусто,

Чисто, непонятно и светло.



*** 

Я снова ощущаю поезда

И чью-то бестолковую ненужность.

И я готов уехать навсегда

И, уезжая, видеть, как натужно

Декабрь играет мартовскую роль

Под гомон сучьев тополей промоклых.

Зима глотает сладкий алкоголь,

Плюя на закатившиеся стёкла.

И медленно проходит пешеход,

Косясь на придурь серенького утра.

И капает со стен декабрьский пот.

«Ряд наблюдений образует сутру». 



*** 

И вновь я рискую забыть

И всё потерять вмиг:

И жёлтую пляску снов,

И звёздную ночь над рекой,

И полубезумный забор,

Испещрённый знаками лет, -

И то, что уже есть,

И то, чего ещё нет.



*** 

И дождь, и снег, и луна,

И лица уродцев в метро.

Эти лица в метро

При освещении ламп,

Светящихся ламп-лун.



*** 

Закат уж погас, и сиреневый всадник

За дальние скрылся холмы.

И ветер утих, и окончился праздник,

И реки тумана полны. 



Географическое



Вот Балтика, а вот Урал-река,

Поморье, Крым, Днепр, Волга и Ока,

Вот гор Кавказа плечи снеговые –

О как люблю тебя, великий мой предел,

В привычный час печали и утраты!

И как хочу, чтоб ветер налетел,

И прогремели над тобой раскаты,

И закачались бы столетние дубы

И сосны над задумчивой рекою,

И светом ослепительной звезды

Открылся смысл, зовущийся судьбою...



Но тихо под седыми небесами.

Всё так же жду чудес у чёрного окна. 





Раздел II.  1986-90   



Тетрадь 6. 1986



*** 

Я ухожу от стен и глаз

В блуждания среди проталин.

Последний луч давно погас,

Но тонко желтит из-за ставен

Домашний тёплый огонёк.

Иду по тонущей аллее,

Где каждый куст, каждый пенёк

Мне всех красот иных милее.

Хочу уйти поглубже в ночь,

В густое капельное царство.

Туда скорей, скорее – прочь.

Луна заменит мне лекарство.



*** 

Я плыву в многоголосом хоре,

Среди лиц случайных и неважных.

Я один пересекаю море

В айсбергах домов многоэтажных.



Я шагаю по асфальту улиц

Сквозь туман, совсем один на свете.

На бульваре женщина, сутулясь,

Что-то шепчет порванной газете.



И в тугой толпе метровагона

Освещают матовые лампы

Шапки, уши, профили, погоны –

Скучные и грустные эстампы.



*** 

Стеклярус оконного шёлка

И звёзд золотые усмешки

В полночном сумраке вод.



В измятость бессонной подушки,

В ненастную круговерть мысли,

Расправив прозрачные крылья,

Улыбка луны упадёт.



*** 

Мы идём уж не год и не два

В безнадёжно далёкие страны,

Непонятные шепчем слова

И бинтуем привычные раны.



Там, туда – золотится восток,

И купается в волнах русалка.

Там, туда, где насмешливый бог

За звездами гоняется в салки.



Тра-та-та, та-та-та и та-та.

Обгоняя, снуют пешеходы.

Никогда не добраться туда,

Под гремуче-хрустальные своды.



*** 

Открыта дверь, и в дверь заходит лето.

Шуршанье листьев, солнце по паркету,

Остатки дня и пятна света,

Бегущие по стенам и по стульям,



И по полу, и по раскрытой книге.

А там окно, открытое во двор,

И голоса детей, и гул автомобилей,

И стук, и смех, и звон.



И вечер в городе, размякшем в жёлтом солнце,

Как двести грамм обычнейшего масла.

И звук шагов по пыльному асфальту

Под пологом листвы, когда заходит солнце.



*** 

Я нарисую пароход с трубой

И закурю со скуки сигарету.

И посмеюсь над глупою судьбой,

Потом возьму и налегке уеду.



Потом приеду, выйду на перрон,

Куплю газету в утреннем киоске

И возвращусь по улице в мой дом,

Но это будет после, после, после.



Открою дверь в осенний тихий сад,

Нарву цветов, увядших за неделю,

Вдохну их горьковатый аромат

И удивлюсь: неужто в самом деле



Всё это так – я снова здесь один,

И облетают те же всё берёзы.

И ветер будто шепчет: «уходи»

И сушит набегающие слёзы. 



*** 

О, Царского Села мираж уединенный,

Мир статуй, павильонов,  урн, могил...

Тут Пушкина следы, там сиживал Жуковский,

Здесь на базар ходил Василий Комаровский,

Тут Анненский когда-то жил.

И Гумилёв стоял коленопреклоненный

Пред Музою. И ручеёк чернил

Сбегал на лист легко и вдохновенно. 



*** 

В утробе шкафа тикают часы,

Со спинки стула ниспадает платье,

Дня стрелки подбираются к шести,

И тени сгрудились над дремлющей кроватью.



Ворона залетела на балкон

Насупротив насупленного дома,

Трамваев ритуальный перезвон

Мешается с ударчиками лома.



Но нет, шучу, его в помине нет –

Трамвайные не долетают звуки

До этой комнаты. В окне зажёгся свет

И разрешил творительные муки.



*** 

С тумбы спускается зелёная ветка

Комнатного растения.

Рыба вильнула хвостом, 

Прошуршала по улице чья-то походка.

День начинается только в двенадцать часов –

Ничего не изменишь,

И нет нужды в переменах даже.



Омаж Марвеллу



Там, в Британии летучей,

Над волнами реют птицы,

И бегут по небу тучи,

Грохоча как колесницы.



Там блуждаю по Норфолку

Вдоль каналов и средь сосен,

И не жалко мне нисколько,

Что вокруг другая осень.



Воздух, как хрусталь звенящий.

Площадь в Ярмуте Великом.

Диск ползёт по восходящей,

Повинуясь чаек кликам.



Вниз и вниз, накинув куртку,

К пляжу, где ночуют лодки,

Где раскуривает трубку,

Изрыгая дым из глотки,



Старый Нел, хранитель утра –

Нежится в лучах денницы

И прислушивается чутко

К времекрылой колеснице. 



Три миниатюры

И.Г.Вишневецкому

1. Клея прозрачная капля

Застыла на лаковой глади –

Память о чём-то вчерашнем,

Может, о снегопаде.

Или о чтении в кресле

Под вечер, у окошка.

Просто такая небрежность,

Клея застывшая крошка.



2. Мне холодно. Солнце повисло

Над крышей соседнего дома.

Луч тонкой рукой коснулся

Жёлтого тома.



Вот он сместился влево,

Вот пролетела птица.

Вот закачались ветки,

Неба ресницы.



3. Оцепенение, я радуюсь тебе

И пробую продлить ещё немного.

Но нет, шумят, мешают за порогом,

И ласково зовёт февральский свет.

Но снова тихо. И качанье веток.

И ни души вокруг – одни лучи,

Скользящие по корешкам поэтов.



*** 

В сгущенье сумрака – рожденье звуков,

Их нарастанье каждый миг.

Поток отточенных аккордов,

Взлетающий на пик.



Ни музыкантов, ни рояля,

Один взмывающий мотив.

Порыв холодного мистраля,

Хрустальный звон и взрыв.



Сейферт



Как всё это рассказать:

Прага, Влтава, облака,

И отшельник Вышеград,

И ленивая река,



И домов густая тень

На булыжной мостовой,

И безумная сирень

Из садов над головой.



Над булыжной мостовой,

Что бежит куда-то вниз,

Над твоею головой

Цвет сиреневый повис.



Как всё это рассказать:

Утро, город и сирень,

И по небу облака

Обещают плыть весь день.



По булыжной мостовой

Ты спешишь куда-то вниз,

И над самой головой

Из окна плывущий свист.



Город, крыши, облака

И высокие холмы,

И неспешная река,

И туманы, и дымы.



Город, крыши и поэт,

Прага, Влтава и мосты.

Стариковский силуэт

И в руках – цветы.



Две миниатюры



1. Раймон Кено

И кофе с молоком.

Вагон метро

Несётся под землёй.

В метро толпа,

И лица, и глаза –

Москва.



2. Музыка и огни.

Огни и слова.

Музыка, огни и слова.

Огни и слова, и ночь.

Ночь за окном.

Шаги за стеной.

Звук голосов.

Ночь.



*** 

Два человека идут

Через заснеженный двор.

Их тени скользят по снегу,

Цепляясь за синие ямы.

Входит март – ветром

И синим светом дня,

Сырым ветром и

Чернотой сучьев,

Влажной чернотой

Старых сучьев.

Входит март.

Опускается ночь.



*** 

Как хорошо не писать,

Не подыскивать рифм,

Не опасаться фальши.

Просто стоять и смотреть в окно,

За которым начало весны

И голубой, чуть заметно, снег,

И ветки тополей,

Сопровождающие каждый мой день.

А где-то там – Греция,

А ещё дальше – Париж,

А ещё дальше – Край Света.



*** 

Спят автомобили, укрывшись покрывалом.

Спят на ветках птицы в шапочках из льда.

Улицы прямые, в льдинах тротуары,

Отовсюду тянутся провода.



Под землёю рельсы пролегли по шпалам,

И по ним несутся поезда.

А в вагонах едут кто попало,

Ну и разумеется – кто куда.



Ноябрь в Праге



Туманный тихий день. Автомобиль из Цюриха

Остановился в незнакомом месте.

Всё незнакомо – и названье улицы,

И кровли в чешуе из жести.



Листья опали, замерзли, скрутились.

Дым и туман, и запахи осени.

Но вдоль пути ещё зеленеют кусты какие-то

И в поезд просятся.



А поезд проходит, стуча на стыках

Особенно гулко в туманном воздухе.

И пахнет пончиками с клубникой,

Углем, корицей и поздними розами.



И стынет асфальт в переулочках Бржéвнова,

Огни загораются над холмами.

И пусто на улицах, пусто и холодно.

И Влтава, как грифель, с тающими мостами.



Омаж Саше Соколову

«А мне – охота...»

1. «Конца зимы что ль ждёте, брат-пустынник? –

Его не будет, не видать. А потому

Усядьтесь поудобней

И приготовьтесь выслушать рассказец,

Который вам поведать я не прочь.»

Так начал он. Но я, признаться, хмуро

Так посмотрел на гостя из столицы,

Что он осёкся тут же и зевнул,

Не в силах даже скрыть своё смущенье...



Всё к лучшему. Зима давно прошла,

Морозов нет, летят по небу тучки,

И, кажется, проклюнулась трава, –

И я сказал себе: пора!

Но не подумайте, что я охотник.

Люблю бродить по майским перелескам,

Шуршать травой росистой по коленям

И управлять старинною двуколкой…



И так мне стало хорошо от этой мысли,

Что встал я, дверь открыл и вышел в воздух.



2. Ох, словесность моя бессловесная!

«Речь моя чиста как ручей…»

Но сия чистота бесполезная:

Не отыщешь уж древних ключей,



Чтоб открыть ими двери янтарные

И увидеть, взойдя на порог,

Как роятся крыла светозарные,

Как слетает с берёзы листок.



Колокольни стоят в отдалении

И молчат – им не хочется петь.

Но, заслышав их дивное пение,

Можно тут, под сосной, умереть,



Иль заснуть сном прозрачным и чудным

Под превыспренним сводом небес.

А вокруг теремнó, беспробудно

Будет спать зачарованный лес.



3. Хотя на свободе, но пленники,

Незряче бредём наугад.

Пьём чай, уплетаем вареники

И сливовый джем-мармелад.



Идём и идём себе, бледные,

С тенями небритыми щёк.

Блуждаем деревнями хлебными

И ищем в тумане восток.



С похрустом и поскрипом косточек

Идёт молчаливый отряд

По лесу, корнями и кочками,

В густой тишине октября.



И листья слетают картинные

И кружатся в белой тиши.

А небо такое сапфирное –

Замри, затаись, не дыши.



4. Ну, вот и всё. Леса, поляны, скаты.

Россия-мать и с нею три солдата

Бредут, будя уснувшее зверьё.



И с неба сыплются снежинки мотыльками.

Грядёт декабрь, с метелями, снегами.

Ты будешь красн как кровь и каблуками

Ты мерзлый будешь теребить асфальт.



Пустая степь. Ни облака, ни тучки.

Ты ожидаешь новогодней взбучки

И поджимаешь хвост, подобно жучке,

Поскольку знаешь, что грядёт зима.



Январь иль март - подумаешь, неважно.

С горы слетает хриплый вздох протяжный.

Лавина катится волной многоэтажной

И погребает под собой дома.



Едва-едва ползут автомобили.

И бабы с мётлами ещё не выходили

Мести-грести, и некуда податься:

Глядишь в окно и зришь в нём святотатца.



И врёшь, и врёшь, совсем, ужасно, плохо.

Всё врёшь и пьёшь какую-то там водку,

Такую право же, такую гадость.

Всё рвёшь и рвёшь чернильные бумажки,



И выгоняешь их на свежий воздух.

И там они летят как рой снежинок,

Как ворох ржавых ясеневых листьев,

Как перья, выпущенные из подушки,

Как эти самые, ну да – монады...



И ты садишься вновь за Аксакόва.

Поскольку осень, ну конечно, осень

Идёт-бредёт нехоженой тропинкой.



Ты смотришь в небо. В поле ходит ветер.



*** 

Там сырость приречных ольховников,

Заборы и чёрные тропы,

И очень высокие травы,

И острая твёрдость осоки,

Глухие сады и канавы,

Полные мутной воды.

И хруст под ногами гравия,

И собаки хрипящий лай,

И стук поездов на прощание,

И зелень гниющих свай,

Там, где дремали лодки

На тихой воде, 

И пахло болотом,

Там, где...



*** 

Раннее утро, над садом туман,

Падают капли с деревьев.

Скоро увижу тебя, автобан.

Ждущая мягкость сиденья.



Звонкий щелчок, и захлопнулась дверь.

Миг – и взлетели приборы.

Хватит, прогрелась, на волю быстрей.

Реверс, и рокот мотора.



Зыбко качнулась и, с хрустом, на свет.

Тормоз, ворота, дорога.

Солнце встаёт, по кустам силуэт,

Чем-то похож на пирогу.



Гладкий простор и пустынная ширь.

Вдавленность в спинку сиденья.

Стрелка проходит отметку «100 миль».

Солнце. Погоня за тенью.



*** 

Какие пустые лица у них,

Выплывающих из дверей важных женщин.



Вот они расплываются в желейной улыбке

И уходят в тёмный конец коридора,

Величественные как дромадеры.



Чтобы потом возникнуть вновь

В вагоне метро или в булочной

С тою же пустотой в выпуклых глазах.



Четыре миниатюры



1. Утро,  март. Тает снег,

Все куда-то бегут,

И щебечут весенние птицы.



2. Сретенские велосипедисты,

Едущие вдоль кромки тротуара,

Где грязный лёд и вода.

Снег чёрный и ноздреватый.

Небо, солнце и провода. 



3. Площадь в дождь

С проносящимися автомобилями.

Их красные огни 

В чёрной бездонности.

Мокрые скамейки.

Стоянка такси. Дождь.



4. Шум мокрой улицы за окном.

Время течёт неслышно.

Сумерки утра наполнили комнаты

И затаились.

Жёлтая лампа подобна китайской розе,

Изливает свет на бумагу.



ИВАШКЕВИЧ



День уплывает за горизонт мачтовым лесом.

Сосны стоят, облитые золотом, и никого.

Только песок, усыпанный хвоей – такая пустыня.

Идёшь и идёшь по тропинке, не глядя под ноги.

Солнце садится, огромное, красное.

Вот и поляна, а может быть, гарь –

Листья берёзок широки-широки.

Идёшь и идёшь вдоль опушки,

Дальше и дальше, за тенью вслед,

Вдоль трав высоких, колей тенистых,

Впадин сырых, осокой поросших.

Всё дальше и дальше...

Солнце садится, огромное, красное –

В красные сосны.  



*** 

Дождь нескончаем.

Тонкие иглы дождя

Впиваются в землю.

Остаются лужи.



Утро проглядывает

Сквозь мутную сетку дождя.

Но сон не уходит.



Деревья ещё не зелены,

Но почки набухли.



Дождь нескончаем.



*** 

Как стих отточенный сверкает и струится,

Как полон чуткости и нежной быстроты,

Как, призрачно светлы, его мелькают спицы,

Творя нетленну вязь пустынной красоты.



Тебя лишь я люблю, тебя, о стих летучий,

Твое скольжение по глади тёмных вод,

Не отражающей ни облачка, ни тучи –

Один превыспренний, хрустально-ясный свод.



В ВОСТОЧНОЙ  КИММЕРИИ



1. «Куда, куда?..» – неслось разбуженное эхо

Сухими ваттами прибрежий,

И тело мёртвого дельфина лежало

Среди водорослей на гальке. Белела

Лодка на дальней стороне залива,

Где был посёлок, волны тихо

За нею стлались следом, но куда?..



В тот млечно-серый день

И море было цвета чистой стали,

И отмели отчётливо виднелись,

И чёрно громоздились камни

У оснований статуй.



2. Пыльное небо и полоски выжженных трав,

Перечёркивающие землю, белую как бумага.

Лисы возятся под скалой, осыпающейся

С геологической величавостью,

Обнажая пласты залеганья серых гранитов.



Скоро настанет вечер, и пыль уляжется на листьях подорожников,

С их гордых минаретов будут разноситься возгласы муэдзинов,

И, различив муравья на одном из них,

Ты сорвёшь его – несмотря на субботу.



Трудно идти по этим осколкам...

Здесь никто и не ходит, – ответит нам ветер,

Вдруг прилетевший откуда-то из-за ближних деревьев.

«Как пусто вокруг...» - «Действительно, пусто.



И пора возвращаться.»



3. Ты прячешь лицо

В попытке увернуться от ветра.

Но он настигает тебя и требует слёз.



Только выступы скал

Могут тебя укрыть.

Но до них не добраться.



Есть ещё одна возможность, последняя –

Убежать по кровавой дорожке за горизонт.



Волны шепчутся с галькой.

Чайки садятся на воду.



4. Барабаны и флейты.

Звуки медленно тают над камнями.

Пустынное небо и острые зубцы скал.

Шелест волн, наползающих на круглую гальку.

Солнце садится в багровые тучи.

Звуки смолкают.

Пахнет гниющими водорослями.



*** 

«Свободен путь под Фермопилами…»

Г.Иванов



Ты не читала римскую историю,

На лики не смотрела императоров

И не пила шампанское в «Астории»

В кругу друзей, наряженных пиратами.



И вряд ли тёмнокожую невольницу

Тебе явит твоё воображение,

И вряд ли Фермопилы тебе вспомнятся

И прочие далёкие сражения...



*** 

От чего я умру, 

От рака или нервного истощения?

Или меня переедет трамвай,

Или электрический поезд

Пригородного сообщения?

Или меня застрелят какие-то люди

В плохо опознаваемых формах?

Или самолёт упадёт 

Вместе со мной в море,

Увлекая попутно ещё сотни жизней?

Или я просто умру

От тяжёлой неизлечимой болезни

На семьдесят третьем, что ли, году, 

В кресле...

Бог только знает.



ПОДРАЖАНИЕ ОДЕНУ



Ты стоишь, поднявши взгляд:

Птицы по небу летят.

Ты их пристально следишь,

Улыбаешься, молчишь.



Но улыбка далека

От земного пустяка,

Эфемерна и легка,

Как расцветка мотылька.



Я читаю в ней о том,

Что не скажет толстый том,

О чём Оксфорд умолчит,

Неприступный примет вид.



Вечер, огненный закат,

Тонкий воздух, долгий взгляд

Вдаль, туда, за облака,

Километры и века.



Или это только сон,

И вот-вот раздастся стон

Пробуждения, и мы

Растворимся в море тьмы?..



*** 

Часы мерцают.

Собака скулит.

Время идёт.



Ветер шумит.

Листья шепчут.

Ночь настаёт.



Чёрные ветки.

Чёрное небо.

Ночь без звёзд.



ПОДРАЖАНИЯ ТЕДУ ХЬЮЗУ



1. Быстрые, хитрые, как левантийские негоцианты,

Миллионами оккупируют листья подорожника,

Цветки мальв, запотевшие бутылки пива,

Мокрые носы собак и сухие – котов,

Копошатся в земле, всё время что-то изобретают,

Обсуждают военные новости, расходятся по домам,

Умирают, пополняют кладбища,

Кричат, веселятся как дети,

Поют песни о счастье,

И коварно точат ножи,

Выбирая новую жертву 

Среди нас.



2. Почему сворачиваются осенние листья?

Почему прокисает молоко?

Почему пузырится тесто?

Почему раны гноятся

И нам так больно?



3. Чей чёрный глаз сверлит почву,

Проникает стены из стекла и бетона?

Кто знает все правила умножения векторов?

Кто понимает в перспективе лучше Сезанна?



Кому мы ежедневно сооружаем памятники,

Не подозревая об этом?



Кто носит чёрные костюмы, шёлковые носки,

Жёлтые галстуки и не боится зимнего ветра?



Кто здесь?..



4. Одуванчик, упрямо буравящий землю

Сильными лапами-листьями,

Со скрипом сдвигающий горизонт,

Горделиво стоящий на площади казней,

Ждущий удара железной секиры.

Коварство и зелень. Жизнь.

Набухающий мускул

Зелёного грубого кнехта.

Цветок, возвещающий лето.



5. Корявые серые сучья изгибаются к небу.

Сад застыл, окружённый сотней невидимых глаз.

Ноги утопают в земле, сухой как прах.

Старый трактор чумаз, залит соляркой, горяч.

Белые стволы монотонно выходят рядами из глубины

Немного пахнущей керосином воды.

Испепелённое небо пожирается липкими мухами.



Глаза воробьёв следят за движением облаков,

Из которых на землю ничего не прольётся.

Под зелёной толщей воды в прохладе дремлют карпы.

Кошка заглядывает в окно в надежде увидеть там

Своего двойника и не обманывается.

Мухи спят в дуплах старых дубов,

На них охотятся хищные дятлы.

Крысы шуршат долгими хвостами по сухой земле.

Зелень листьев прозрачна как воск.

Лимон луны всё так же кисел.

Собаки вывалили языки и жарко дышат.

Появляются первые пушинки июня,

И снятся кошмары. 



6. Кто ты, опирающийся о тысячелетний посох,

Живущий в окружении трав, 

Полных жуков, муравьёв, отложенных яиц,

Личинок, бабочек, нераспустившихся бутонов,

Невзрачных цветов, прутьев старого дёрна,

Прошлогодней листвы?

В твоих многосложных глазах таится зло,

Тебе незнакомы вопросы морали.



Кто там скачет с ветки на ветку,

Уверенно, хищно, упруго,

С чёрным глазом и клювом,

Нацеленным на бедную жертву?

Вот всё выше с ветки на ветку,

Ты взбираешься на вершину куста

И озираешь округу взглядом инспектора.



Кто ты, белокрылое существо,

Бесполезно летящее навстречу ужасу неизбежности?



Кто ты, тоненькое растение, живущее без шанса

Сделаться взрослым и осенить своей кроной поляну?



Ты всё ближе и ближе подходишь ко мне,

Окружаешь меня своим трепетаньем, щебетом,

Ловким умелым автоматическим ходом твоего танца,

Поставленного неведомым хореографом.

Кто вы, грозная армия животных, растений, жуков,

Птиц, шмелей, незабудок, сныти, режущих трав

С султанами скачущих всадников – кто вы,

Наплывающие на меня шумом ваших крыл,

Осыпанных бальной пудрой,

Щекочущие нервными сяжками мои руки,

Нацеливающие на меня свои неласковые взгляды,

Берущие в плен и не знающие пощады,

Не оставляющие надежды?!



7. Меня окружают травы.

Сзади подкрадывается солнце.

Его отгоняет ветер.



Высокий стебель,

Кончающийся жесткой щёткой,

Узкие острые листья – злак.



Совсем тонкий, прозрачный

Рисунок соцветья,

Паутинка над самой землёй.

Вот налетает ветер,

И ты трепещешь, злак.



Колыхание трав.

Где-то там наверху шум листьев

Сныти и незабудок,

Нервное пробегание теней флоксов

По белёсой земле клумбы.

Птицы поют совсем близко.

И любопытные насекомые

Собрались посмотреть на пришлеца. 



*** 

Головная боль в окружении домов,

Деревьев, автомобилей,

Людей, идущих справа налево

И слева направо.



Голоса детей, велосипеды, прохожие.

Вода льётся из крана,

Никому не нужна,

Но льётся.



Совсем близкие голоса,

Пионы, розы, жасмин,

Приближающееся цветение лип,

Гул, хруст шагов.



Голубь, возможно пьяный,

Быстро клюёт, смотрит, прихрамывает,

Подходит совсем близко, ждёт,

Отворачивается, ковыляет дальше.



*** 

Бабочка-белянка пролетела над травой теннисным мячом.

Близится полдень.

Улица, жаркая в любое время дня.

Автомобили перед посольством.

Грустные морды когда-то белых львов.

Время не уничтожается – оно накапливается.

Переулок пуст,

Он круто взбирается на холм.

Вот и метро.



*** 

Липы цветут в с.с.

Лето сейчас в с.с.,

Солнечно и тепло.



Дальше не знаю, что

Следует здесь написать,

Что-нибудь про себя.



Ну, например, что я

Только что чаю испил,

Целый гранёный стакан.



Ветер шумит листвой

Лип, берёз и осин.

Тучи по небу плывут.



Люди живут в с.с.

Людям в с.с. хорошо,

Солнечно и тепло.



ДОЖДЬ



Надвигается дождь.

Старая дверь притаилась в зарослях высоких трав.

Ветер раскачивает деревья и выворачивает их с корнем.

Возникают завалы и объезды.

Кричит ворона. 

Солнце упало на листья крапивы.

По лесным просекам с сухим треском летают стрекозы.

Отдалённые раскаты.

Дышать всё труднее.

Пот заливает лоб и глаза.

Низко над лесом разворачивается самолёт.



Дождь застигает на краю болота.



Снова кричит ворона.

Дождь повисает на проводах линии электропередач.

Сухие ёлки не дают почти никакой защиты от капель:

Мокнут голова, ноги, колени, плечи,

Вода стекает по шее на спину и грудь.



Дятлы парой носятся по ближним стволам,

Постукивают, проверяют, перекликаются, спорят.

Трясогузка праздно обходит клумбу.

Велосипед прислонился к старой берёзе,

Мокрая усталая антилопа.



*** 

Безмолвные бегуньи одна за другой пересекают линию финиша.

Шторы опущены.

Свет не зажжён.

По стеклу негромко жужжит муха.

В вечерней тишине отчётливо слышны отдельные звуки:

Поезд, песня, автомобиль, птица.

Деревья замерли.

Проходит длинный поезд.

Копьё описывает длинную дугу, не втыкается, проскальзывает.

Отрывисто тявкнула собака.

Появляются ночные бабочки.

На фоне белёсого неба сквозь штору видны силуэты берёз.

Медленно сгущается сумрак.

Дверь открыта в сад, и едва заметное дуновение приносит прохладу.

Снова поезд, короткий.



*** 

Солнце освещает тетрадный лист.

Рука отбрасывает плотную тень.

Сохнет сено и шевелятся кроны.

Муравей уползает из поля зрения.

Какое-то насекомое, круглое и

Подвижное, как шарик ртути.

Лёгкая тень белянки пересекает лист,

Оставляя на нём невидимую запись танца.

Что-то подспудно происходит с растениями.

Ощутимо приближение августа,

Осени, временной смерти.



*** 

Шум высокого самолёта.

Травы, на которых приятно лежать,

Раскинув руки, глядя на облака.



Пыль над дорогой от работающих на ней самосвалов.

Близкий стук поездов по насыпи.

Река и старые мостки, тёплые от солнца.



Крутая дорога мимо огромной липы.



Лает собака.

Лопаются искорёженные стручки акаций.

Падают яблоки, с глухим и звонким стуком.



ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА   

Поезд мчится над лугами,

Полными цветов,

Сыплет тонкими стрелами

Медных проводов.



Солнце светит сквозь окошко,

Сквозь голубизну

Занавесок. Вижу лошадь

И клонюсь ко сну.



«Эту старую дорогу

Проложил мужик…»

Сам Некрасов худоногий

Из лесу возник.



И о чём-то молвить силясь,

Длань свою простёр.

Пронеслись и вот уж скрылись,

След воздушный стёрт.



Но стоит он, тихий, бледный,

Явленный призрак.

А над ним, как купол, небо,

И в вершине – Зрак.



ПОЛЬСКИЕ СТРОФЫ



Бывает, всё это слетает как сон, неизбежно:

Цветы, виноградные сумерки, профили женщин,

Трамваи, пропахшие рельсами и проводами,

Сосны, объятые небом и всеми ветрами...



Что толку в тоске, когда день громыхает оркестром,

Когда окна сбиваются в общее звонкое место,

Когда руки, белея, скользят по паркету рояля,

И капли – ручьями, дождями, слезами, пустыми полями;



Когда марш полнолуний сплетается с блеском зарницы,

И на ветках, как ноты, расселись-нахохлились птицы,

И река всё течёт и течёт, не встречаясь с морем –

О, как мало же смысла во всём этом вздоре!



Я спешу, я стараюсь восполнить – но снова утрата.

И, стуча и пыля,  всё идут и идут солдаты:

Взводы, роты, знамёна, труба полкового оркестра,

Колыханье голов, образующих серое тесто.



И опять всё по кругу, часами, без стрелок и боя,

Возвращается мысль – ей неведомы радость и горе.

Возникает виденье и рушится – так неизбежно.

И снова цветы, снова сумерки, профили женщин. 



ПОГОНЯ



Птицы кричали вокруг меня,

Взмахивали крылышками, трепетали,

Пока я стоял и смотрел на сливовое деревце,

Полумёртвое от старости,

С пятью незрелыми плодами на сухих ветках,

В окружении молодой поросли,

Волнуемой ветром.



Они заглядывали мне в лицо,

Всматривались в глаза,

Проникали в чёрную глубину зрачков

В надежде выведать мои секреты, мои страхи –



И я отмахивался.



Но они не улетали,

Продолжали кружить вокруг моей головы,

Шелестели крыльями у самого лба,

Касались мягким опереньем моих ушей, носа, волос.

Они облепляли меня, как комары и москиты

Облепляют сочащуюся кровью рану на теле оленя.



И тогда я не выдержал –

Я вытянул руки и бросился прочь,

Оставляя за спиной деревья и птиц,

Запахи и покачиванье трав,

Цветочные поцелуи – прочь.



Я бежал изо всех сил, хрипя как раненый зверь,

Обливаясь потом, с ужасом в остекленевших от муки глазах.

Я бежал и бежал, всё дальше и дальше,

Пока меня не обступила тишина,

И я не упал на сухую, жёсткую землю.



*** 

Покачиванье в велосипедном седле

На полуспущенных шинах

По обочине, уже покрытой

Облетевшими листьями самого конца лета,

Осторожно придерживая руль левой рукой,

Переезжая через корни,

Сквозь контуры света и тени,

Подпрыгивая и позванивая,

Налево, вдоль заборов,

К калитке с номером «27».



*** 

Прощальный кипарис и холод южной нόчи,

Стучание в висках и под рубашкой пот.

Далёкие огни и море, что грохочет

За полосой песка, без мыслей и забот.



Сиреневая тень, большая, словно птица,

Слетевшая из снов давно минувших дней.

Томительный туман по-прежнему клубится

Над зеленью лугов и золотом полей.



А сферы в пустоте всё так же постоянны, 

И так же нежен звон, их музыкальный лад.

И взоры мудрецов, сухи и неустанны,

В  космической тиши движенье звёзд следят.



*** 

Чернота порождает шум.

Свет убивает звук.

Голос бронзовых листьев

И шуршание жёлтых.



Клён побросал свои листья

На чёрную землю.

Погасший фонарь.

Свеча оплыла и потухла.



Непрерывно цветущий сад,

Кусты и скамейки.

Сидящие люди в очках,

Спущенный пруд.



Дорога ведёт вдоль ограды,

Петляет, теряется в чаще.

Террасы, клубничные гряды,

Закат в кронах дубов.



*** 

Иду: солнце согревает голые деревья, стоящие вдоль дороги.

Иду по асфальту и по земле, по пустырю

С грудами железобетонных обломков и ржавого лома,

Покрытому хрустящими стеблями октябрьских трав.

По жёлтым листьям ходят чёрные птицы.

Люди куда-то идут, срезая углы, покупают в булочных хлеб.

Солнце отражается в блестящих окнах.

Улицы примеряют наряд пустоты.

Ветер гонит по асфальту бумагу и листья.

Листья выходят из берегов, покрывают ворохами скамейки.

Звон колокола, медленно заливающий город раствором сумерек.



*** 

Как смел и как отчётлив ход

Руки, сжимающей смычок,

И как вечерен и тягуч

Свет ламп, висящих вдоль стены.



В громаде города шаги

Как будто даже не слышны,

Но стоит лишь закрыть глаза,

Как вы увидите себя,



Идущим в гулкой тишине

По мостовой, как по стеклу,

И как ухоженный рояль,

Блестят автомобили, в ряд



Стоящие в тени домов,

Уснувших, каменных, чужих.

В их окнах жёлто фонари,

Висящие на проводах,



Лишь отражаются. А бег

Всех пальцев высохшей руки

Насмешлив и слегка брезглив

По клавишам. И только свет



Струится, жёлт и молчалив,

В пустыне вечера, во тьме.

Шаги по чёрной мостовой

Уже почти не различить.



АВГУСТ



Месяц красных левкоев

И классически жёлтых настурций,

Месяц позднего счастья

И покрытых загаром запястий,

Стойкий месяц туманного холода,

Улетающих за море птиц,

Опадающих яблок и листьев,

Месяц чуткой зари,

Висящей над тихим лесом,

Застывших деревьев, колей,

Уже не просыхающих под

Пологом темных елей,

Объездов, скользких троп,

Росы, золотистых туманов,

Ожидания, что ответит кукушка,

Там, за верхушками сосен,

Где падают каплями на

Старые корни гулкие звуки.

Отрывистый шорох листвы, подобный

Утренним каплям прохлады.

Вечернее звенящее солнце и небо,

Проведённое одной упругой линией,

Замершее на серой штукатурке осени

Недодуманной фреской.

Ноги сами повиновались

Мягкому притяжению земли

И вели куда-то в столкновение

Рябиновых веток и медленное

Кружение тонких еловых стволов.



*** 

И вот, опять поправ зарок,

Вновь лист священный оскверняю

Цепочками никчёмных строк

И скорбно голову склоняю.



Ещё одно? Опять? Зачем?

Ужель не хватит накопленья

Досель записанных речей?

Вполне резонные сомненья.



А всё ж пишу и правлю строй

Случайных слов на белой глади –

Гармонии любезной ради,

Не токмо прихоти пустой.



ОСЕНЬ



А я пишу всё тот же старый dziennik,

И тикают часы всё так же громко

В пустыне комнат. Верный прежней теме,

Пишу дневник, пером водя неровно.



Концы листов роняют скользкий жемчуг

На серую, в разводах, гладь асфальта.

Матрос в панаме соблазняет женщину,

С цветами на коленях, в чёрной шляпке.



Струи дождя отвесно льются по небу,

Стекают стенами, грохочут желобами.

И снова осень мочит крылья голубю,

Слепляет перья мокрыми перстами.



А ты идёшь по улице под зонтиком,

Плывёшь по чёрной речке в жёлтых листьях,

Проходишь грустным опустевшим портиком

И оставляешь запах летних мыслей.  



*** 

Рассвет близится, выпадает камнем на землю,

Сухую как морозный ветер.

Воспоминание о прожитой ночи

Оставляет свой блекло-розовый след на стекле,

Едва различимо звенящем, словно от

Прикосновений чьих-то трепещущих крыл – 

Ангелов утра, оловянных  и строгих,

Как памятники на мосту

Над безымянным теченьем реки.



*** 

Октябрь, бредущий корнями,

Стаскивающий на мокрую землю

Ржавое покрывало с серых статуй.

Холод сталкивающихся над лесом птиц.

Гаснет лёд этого неба на ладонях туч.

Красный знак, пугающий эти деревья и чаек.



*** 

В том чёрном городе,

Не знавшем силуэтов дня и ночи,

В том чёрном городе, 

Безмолвном как зола,

В том мраке, где в пустой тиши

Сплетали чьи-то пальцы ветки мирта,

Там, где текли по каменным тоннелям

Струи забвенья, грусти, ожиданья,

В том чёрном городе, 

Под снегом погребённом.



14 ОКТЯБРЯ



Жёлтые актинидии в лимонном саду утра.

В доме, выходящем на школьный двор,

Загадочно поблёскивают глаза.



Сивилла в чёрных чулках, чёрном пальто

И с чёрным шарфом, закрывающим глаза,

Перепрыгивает через чёрную грязь,

На мгновение сдёргивает повязку: юна и прекрасна.



Свежевыкрашенные скамейки бульваров,

Кучи листьев, оторванные руки кукол,

Карманные издания кулинарных секретов,

Вечером, в пустых вагонах.



O.P.



Я иду улицей, плывущей от меня

Облаком чёрных деревьев.

Она подносит мне вечер, 

Одаривает запахом угля,

Несёт меня в своих синих руках,

Шлёт мне немые знаки, блики замыслов,

Пляшет на канате, натянутом меж фонарями,

Ускользает от попыток удержать её

И тонет в набегающем водовороте тишины.



*** 

Идти, ступая по лестнице со ступени на ступень,

Стоять у окна, наблюдая за сгущением сумерек,

Придерживать руками небо, оползающее с вершин дубов,

Идти и шуршать листьями парков и покрытой инеем травой,

Вступать в пустоватый сумрак, слышать отдалённый,

Но постоянный гул и отдельные глухие удары –

На фоне неопределённости времени суток,

Серого неба и неподвижных деревьев.



ТУМАННАЯ ОСЕНЬ



Я шёл по улице. Висел туман.

Листья были покрыты инеем.

В воде пруда плескались

Недавно проснувшиеся утки.

Сквозь плотный туман едва

Просматривались силуэты 

Деревьев на другом берегу. 

Листья шуршали под ногами.

Дубовые ветки были похожи

На виноградные кисти.



Листья маскировали грязь

И сырые колеи под ними, глубокие как в лесу.

Между деревьями плыл туман.

Листья жёстко шуршали, но не звенели.

Корявые сучья дубов ловили обрывки тумана.

Туман застревал в них, как в сетях.



Вдоль шоссе стояли деревья.

Они были совсем голые. 

Их листья лежали на земле.

Сквозь поредевший туман

Проносились автомобили

С зажжёнными фарами,

Обгоняя друг друга.

Пахло листьями и выхлопами,

Мешавшимися с туманом.

Туман медленно таял.

Его прорывали жёлтые фары.



*** 

Город опадал крылом,

Опущенным клювом грача,

Зарастал отражениями площадей,

Обесцвечивался маревом

Колючих снежинок.

Солнце становилось закатом

И кралось им по циферблату

Уснувшего маятника.

Ночь отступала в перспективу

Огня и таяла в ней. Дождь

Тянул свою серую нить.

Слова текли, голос тлел,

Возвращался излучиной темы,

Затихал в задумчивой

Прохладе зимы.



16 НОЯБРЯ



Трава и небо, деревья и вода,

Воздух и жёлтый цветок.

Дорога в небытие.

Стеклянный ветер над твёрдой землёй.

Жёлтые стебли и тонкий лёд. Пыль.



Велосипедисты и пильщики дров.

Твёрдая грязь. Небо висит над полем.

Воздух растворяет землю.

Солнце не в силах согреть травы.



Лёд и трава.

Замёрзшее молоко.

Мёрзлый навоз.

Припаянный к дороге трактор.



СТРОФЫ



Гирлянды огоньков рождественских смоковниц

Струили тусклый свет на первозимний снег.

И ехали домой в компании бессонницы,

Какие-то они в двухъярусных купе.



Сырых порывов дрожь, и в горле стынет слякоть.

Роняет синий дождь железных игл полόг

На этот тихий град, укутанный, как в вату,

В туманы и дымы, и в вороха тревог.



В твоих глазах вопрос... Как узкие ладони

Те чёрные кусты вдоль серых стен стоят.

Ты бьёшься, как в силках, в уловках антиномий

И комкаешь листки сырого декабря.



Твой бледный строгий лоб прикрыт густою чёлкой,

И вздёрнут скромный нос, и смех в твоих устах

Звучит в туманной мгле как нежный колокольчик –

Сквозь шум ненужных слов, сухой словесный прах.



Загадочной звездой ты кружишься над миром,

Серебряной струной проносишься в ветрах.

Ты наполняешь сны декабрьским эфиром,

И тенью этих снов живёшь в моих стихах.



Закроем календарь и взоры вперим в кроны

Заржавленных дубов, заполонивших парк,

Такой же, как всегда, и всё же изменённый

Дыханием седым и птицей в облаках.  



*** 

Вот уже и рыболовы начинают собираться,

Чтоб куда-то завтра ехать, и буравят плиты пола

Бурами, и в рукавицах, и в ушанках, с бородами,

Восседают на коробках с рыболовным инвентáрем.

Время милиционеров и стоящих у панелей

Дремлющих таксомоторов. Время мусора и тёмных

Лиц, минующих тоннели и стремящихся наружу,

В пустоту ночного царства, где гуляет только ветер

В паре с милиционером, и несутся, убегая

От твоих усталых взоров, одинокие трамваи,

Гулко топая на стыках,  и, шипя, ползёт газета.



*** 

Холодный том словаря

На белом подоконнике.

Декабрь. В щели дует холодный воздух.



Воздух разрезан надвое, разъят,

Из него вынута сердцевина,

В него налиты сумерки.

Декабрь. Бесснежье и неподвижность.



Hаbitov (чешск.) означает кладбище.

На кладбище пусто и тихо.

И только жестяные цветы

Нарушают покой могил.



*** 

Мёрзлые руки среди дубовых извилин и снега.

Истекающие временем лоскутья льдин.

Скрип стволов и дрожащая улыбка зимы.



Рукам холодно без перчаток.

Старые дубы врезались в небо корявыми сучьями,

Призывают снег, впадают в спячку.

Пруды затянуты льдом.

Сухие струны трав тихо поют под пальцами ветра.



*** 

Перемен нет. Есть дни.

Есть небо, море, холмы и скалы,

Чайки и приливные лужи.

Есть улицы и дома.

Есть вывороченные бордюрные камни.

Есть люди, осторожно их переступающие.

Есть жёсткое пастбище и сбившиеся на нём овцы.

Есть крики чаек.

Есть вереницы людей – очереди.

Есть жёлтый конус между столом и лампой,

Усечённый жёлтый конус.

Есть всё, что угодно – только не перемены.



*** 

Время проходит, окунаемое поочерёдно

То в ночь, то в день, то в холод, то в дождь.



Останавливаешься и смотришь на небо,

Проступающее из-за крыш и туч.



Оставляешь жёлтые листы,

Исписанные небрежными знаками.



*** 

Деревья мёрзли неподвижно

Над серым зеркалом двора.

И голуби над ним кружились,

И капли падали с утра.



И снег лежал среди стволов

Едва живыми лоскутами.

Стояли церкви под крестами,

Но не слыхать колоколов.



А воздух медленно стекал

По тонким ясеней стволам

Туда, где снег ещё лежал.

И медленно через окно

Летела птица. Тишина

Её тянула вниз, она 

Отмахивалась. Вот уж нет –

Исчезла за чертой окна.



И ждал кого-то помидор

Из воска, и светился нож

Под белой лампой, со стены

Свисавшей. И горел огонь.



*** 

Нечто делает дни мягче,

Осуществляет опеку над

Газовым составом зимнего воздуха,

Служит теплоносителем

В отопительной системе моего дня,

Буксует в тающем снеге,

Благодарно хрустит под ногами,

Притормаживает зубчатые колёса будильника,

Отворачивается, смеётся,

Говорит всё, не говоря по существу ничего –

Обитательница кремовой раковины,

Осколок декабрьского дня,

Фосфорная звезда.



*** 

Белая пустыня тянется к имени,

Пробует синеву, 

Оставляет на ней свой выбор.



Предстоит отыскание незанятых тропинок,

Улавливание в толще страниц

Указателя поворота,



Чтобы ехать в дождь по каменной пустыне,

Не снижая скорости, к белому краю.



*** 

Ты размечаешь лист,

Зачёркивая обстоятельство образа действия,

На пустыре, в сумерках декабря,



Когда голубой снег скрипит

Под твоими ногами и наливается вечер.



Деревья протестующее молчат.



Следы, как слова с провалами тишины.



На фоне снега зеленеет дерево,

Пропущенный вычёркивателем анахронизм,

Как трамвай, влекомый конями,



Как само слово «трам-вай».



*** 

Утром, посреди пустоты

Происходит превращение

Маленьких клёнов

В стайку серых дроздов,



В чьих пугливых глазах

Отражается тишина утра,

В чьих быстрых наскоках

Скрыта прохлада.



Травы мокры и начинают

Блестеть под лучами

Встающего из-за кустов

Солнца. Ветер шуршит



Листьями берёз и уносит

Обрывки ночи. Дрозды

Улетают с неожиданным

Треском. Пустота.



*** 

Что пишут теперь по-русски – не знаю.

Что пишет Сефарис – примерно могу представить.

Точнее, писал... Оставляя стихи в тетради,

Смотрю на чёрное дерево и трубу, зеваю.



Повсюду теперь зима, и в Генуе, и в Багдаде.

А это значит: болезни, слёзы и нос

Распухший, снегурочки, Дед-Мороз

И торговые улицы в предновогодней осаде. 



ИЗ «КНИГИ СТИХОВ» 1986 г.



*** 

                                 «…Всё всегда, когда-то, где-то…»

Г.Иванов



Кто-то пишет, склонясь над страницей,

Кто-то пальцем по клавишам водит,

Кто-то корм насыпает синице,

Кто-то полет траву в огороде.



Что-то где-то всегда происходит,

И в океаны вливаются реки.

Настроенье созвучно погоде,

От циклона слипаются веки.



Где-то там, на поляне под дубом,

Под сосною, под старой берёзой

Мне шептали лукавые губы

И блестели тяжёлые косы.



И трава там высока, по пояс,

И листва там волнуема ветром,

И вдали гулко слышится поезд.

Воздух густ и прозрачен, и крепок.



*** 

В открытую форточку входит

Воздух последнего дня зимы.

Одинокий автомобиль

Отпугивает возможные сны.



Автомобилям давно пора спать.

А птицы уже уснули,

Надев колпачки из льда.

И скоро уснут поезда.



*** 

Это Вита Святого собор,

И Градчаны – широкие плечи

Удивлённо стынущих гор.

Дым над Влтавой, и вечер не вечен.



Словно газетный костёр,

Ты шуршишь прошлогодней листвой

И спиною касаешься дуба. 



Слышен гул пролетающих птиц,

Говорящий, что скоро зима,

И Прага потонет в ночи.



*** 

Этот день я несу на вытянутых руках,

Тонкую чашу прозрачнейшего стекла,

Полную голубизны ветвей и снежинок.



Только бы не разбить,

Только бы донести, сохранить

Этот дивный аквариум,

Этот день.



*** 

Мы идём, взявшись за руки, по полю

Поклониться засохшему тополю,

Над которым летают вороны,

И далёкий звон похоронный

На семь вёрст во все стороны.



*** 

Утренний зыбкий вечер.

Шорох, шёпот, Шопен.

Чьи-то колючие плечи,

Долгие взгляды стен.



*** 

Чёрный асфальт и

Аромат апельсина.

Вкус его в уголках рта,

Вкус под языком, где

Скапливается слюна.



Чёрные автомобили

В отблесках света,

Который не в силах

Победить черноту.



Призрак высокого дома

Над чёрной рекой.

И обрывки апельсиновой кожи

На столе под рукой.



*** 

Когда опускается вечер

На приглушённый пол библиотек,

Я вижу тебя, нет, я вижу себя,

Идущим по тихому полу

В сторону голубого окна,

За которым виден мой город

В дымке сумерек и

Паутине проводов,

И тогда моя робкая душа 

Летит от меня  прочь, 

Без оглядки.



*** 

И фраки оркестрантов,

Появляющиеся среди

Кубиков льда и пузырьков газа

В атмосфере кофейного дыма

Перед тем, как начнётся музыка,

Которая будет длиться дольше обычного,

Но тоже кончится, как и всякая музыка.



Скрипки отдыхают на диване цвета хаки,

Пять или шесть скрипок.



Лица людей увеличились, и из этого

Можно заключить, что зима прошла.



*** 

Музыка и огни, огни и слова.

Музыка, огни и слова.

Огни и слова, и ночь.

Ночь за окном, шаги за стеной.

Ночь и шаги за стеной.

Шум за окном. Ночь.



*** 

Часы и бутылки с молоком.

Город, которого не видел очень давно,

Ещё спит, закутавшись в одеяло туманов.

И топоту редких ног по асфальту

Не нарушить его предутренний сон.

Туман плотен и бел, как молоко.

Город спит, закутавшись в одеяло туманов.



*** 

Протягиваю руку и достаю

Книгу стихов одного поэта,

У которого было имя.



Поэты интереснее,

Чем написанное ими.

Строки жизнеописаний

В самом конце книги

Лучше, чем их стихи.



Дождь и туман над линией холмов,

Покрытых жёлтой травой.

Ветер рвёт полы плаща

И бьёт по щекам.



Нужно подставить ему лицо,

Чтобы разглядеть красоту деревьев,

Когда холодный дождь желтит траву.



*** 

Посмотрите в окно – 

Оно наполнено зимними сумерками.

Зажигаются фонари.

Сучья деревьев черны и неподвижны.

Если присмотреться, то можно

Различить падающие снежинки

В самом верху.



*** 

Окна, в которых жёлтые лампы

Горят над столами,

За которыми дети и взрослые

Сидят, пьют и едят,

Смотрят на синее пламя.



*** 

Итак, сижу и кого-то напоминаю сам себе.

Пью кофе со сливками, чашку за чашкой,

Поглощаю печенье, глядя в окно

На бледное солнце над крышей

И снежинки, мелкие как манка в бульоне.

Субботняя магия утра, 

Когда даже вороны ведут себя по-другому,

Не говоря уже о выруливающих

Из-за угла троллейбусах.



*** 

Вот ночь, вот терраса,

Дорожка белого цвета –

Ночью всё белого цвета.

Вот люди идут по шоссе,

Они тоже белого цвета.



И если стоишь у забора

И смотришь поверх него,

То видишь процессию

Странных белых существ,

Идущих по белой дороге.



Повернись же спиною к ним

И иди по дорожке к дому,

Где оранжевый абажур,

Тёплый чай и плетёные кресла,

И не думай о том, что ты видел

В блеске лунного мёртвого свет



ТЕТРАДЬ 7. 1987





ХОЛОДНЫЙ ЯНВАРЬ



                                         «These are hard times

                                          In Chicago, darling.»



Здесь тоже холодно,

Ещё холодней, чем в Чикаго.

В комнатах холодно,

На улицах холодно,

Под одеялом холодно.



Иней на ветках.



Грачи и галки нахохлились

И убеждают себя, что им тепло.



Неподвижным автомобилям уже не согреться.



Деревья с каждым днём всё белее.

Снег не тает даже на самых оживлённых

Мостовых.



 ДЕРЕВО В ЯНВАРЕ



Его ствол – река,

Разрезающая мёрзлую землю

Дымящимся чёрным шрамом.



В чашке дымится кофе –

Горячее чёрное озеро.



Гулкие конвульсии

Минутной стрелки.



Мы уже где-то встречались,

Это было летом.



Но теперь январь,

И мы не узнаём

Друг друга.



 ПЕЙЗАЖ



Морозный день,

Дымящаяся река.

Пар оседает инеем

На старых деревьях,

Растущих то тут, то там

Среди старых домов,



Взбирающихся пологим амфитеатром

Правого берега туда,



Где над всеми крышами, 

Трубами и деревьями

Возвышается один большой дом

С гладкими стенами и плоской крышей,

Помеченной тонкими чёрточками антенн.



 Солнце зависает над

Пучками вертикально направленных веток,

Опускается в корзину из прутьев,

В гнездо – золото-красный шар.



Белый скат крыши мелко волнист.

Крошечная мансарда 

И глубокие окна

Скрывают тишину.



Над трубой,

С двух сторон огибая дефлектор,

Дрожит воздух.



Теплится какая-то жизнь,

Чьё-то неведомое существование

Посреди январской стужи,



Когда красный столбик

Опускается всё ниже,

А в фарфоровых чашках

Замерзает эссенция сумерек.



 ФРАГМЕНТ ГРЁЗЫ



Месить сентябрьскую глину

Резиновыми сапогами,

Засунув руки в карманы плаща

С покоробленным воротником.



Меж тем как вороны

Будут насмешливо посматривать на меня

Своими чёрными глазами,

А ветер и дождь будут

Поочерёдно налетать

То справа, то слева,

И лишь река будет верна

Своим туманным

Союзническим обязательствам.



С АНГЛИЙСКОГО



Перелистываю Хьюза:

Одно, другое, ещё одно.

Время идёт рывками.

Автомобили проносятся по дну

Мелкого ущелья,

Которое мы привыкли называть улицей,

Наполняя его воем.

Троллейбус безнадёжно скулит,

Гремя своими ледяными внутренностями.

Солнце ушло.

Серо-голубые облака надвигаются,

Зависают над пустыми

И неподвижными деревьями



В морозных сумерках.



Предметы, как будто, всё те же:



Зелёное стекло вазы,

Янтарь в деревянной оправе,

На стуле спит старый свитер.



То ли сверху, то ли снизу

Доносятся голоса детей

И звук отворяемой и затворяемой двери.



На шкафу в глиняной вазе

Сухие камыши,

За ними вода осеннего пруда,

Остатки свай и дальний берег

В голубоватой дымке.



Я не думаю, что нужно уходить.



Ведь можно остаться на прежнем месте,

В прежней позе

На деревянном стуле,

Спиной к окну,

Отчасти заслоняя свет,

Но лишь отчасти:

Он втекает на лист,

Проходя над левым плечом.



Гаснущая неподвижность точки.

Онемелый взгляд полированной поверхности

Напротив меня.



Вглядываясь в него,

Замечаю бледный желток лампы

В окне дома на другой стороне улицы.



Нежный звон тишины

Уступает место звонку телефона.



КОЛЫБЕЛЬНАЯ



Как хорошо, что день прошёл и наступила ночь.

И не надо учить уроков на завтра.



Оси каналов направлены строго на север,

Бархатные паруса потемнели и смёрзлись.



Ночь замыкается в собственных лёгких мыслях.

Спи до утра, пока не ударит пушка, спи, спи...



В БИБЛИОТЕКЕ



Вот он, морщинистый и неподвижный, 

Над книгой.

Чуть заметно меняет положение головы,

Следя строки.

Отрывается, вскидывает глаза,

Раскрывает словарь -

Седобородый, в очках –

Отыскивает нужное слово,

Снова склоняется над книгой,

Читает, шевеля губами.



Откидывается на спинку стула,

Снимает очки, прячет в карман

Синевато-серого пиджака,

Достаёт из футляра другие,

Надевает и продолжает читать,

Сцепив над столом пальцы.



Женщина у окна ест яблоко и что-то шепчет.



За окном танцуют снежинки.



КОНЕЦ ФЕВРАЛЯ



Солнце вламывается в глаза

В час пополудни лихорадочным месивом улиц.

Плавится снег под колёсами и ногами

Снующих, спешащих, не останавливающихся,

Проклинающих всё на свете:



Грязный изношенный снег,

Всеобщую сутолоку и беспорядок,

Столь заметный в этом

Бьющем сквозь мутные стёкла потоке света,

Беспощадном потоке весны;



Свалявшийся войлок и потёртую ветошь одежд,

Вывернутость наизнанку

Засаленных мёртвых тулупов,

Беззащитность серых и чёрных, 

Стоптанных и опухших, гнилых и корявых;



Всеобщую капитуляцию

Перед ордами цинги

И стрелами авитаминоза;



Исчерпанность всех припасов

В осаждённом городе,

Тающем под яростными лучами,

Как бежевый снег, превращающийся 

В бурую жижу и исчезающий

В решётчатых зевах Тартара.



ОГЛЯДЫВАЯСЬ НАЗАД



Быть может, это сон, а может быть, виденье,

А  может, что ещё – не ведаю пока.

Но только полутьма и соль стихотворенья,

И музыка в ушах, и привязь так тонка.



И ёлки все в снегах и в инее, как в пудре,

Вдоль рельсовой струны недвижимо стоят.

И лыжники бегут по широте лазурной,

Сошедшей в этот день с картины Грабаря.



В лесу мороз и сон, и ослепленье блеском,

И подо льдом ручей оврага дном бежит.

Приехал раз сюда дорогою железной,

На лыжи крепко стань и не сходи с лыжни.



Здесь свой немой закон, здесь отрицанье улиц,

Молвы, толпы, газет и календарных дней.

Здесь важен только ход, когда летишь, прищурясь, 

Сквозь снеговую пыль, летящую с ветвей.



ЗАГОВОР



Сколько у тебя гаревых снов,

Сколько у тебя перламутровых полнолуний

И пустых из-под кефира бутылок,

И ненужных никому газет.



И как весело бегут трамваи

На работу и домой с работы,

И сколько кругом всевозможных

Неотложных и просто дел!



О сколько ещё открытий

Сулит нам дух просвещенья!

Какая выпадет карта,

И что прожурчит ручей...



О сколько пустых междометий

Будет рассыпано в потёмках

По белой мелованной бумаге

За пазухой у спящего бога,



Маленького домашнего бога,

Уснувшего на вышитой подушке

Посреди тридевятого царства,

В тридесятом и последнем государстве,



На краю последнего века,

В линялой-прелинялой сорочке,

В великой-превеликой стране.



*** 

В стране, не слишком частную жизнь ценящей,

Сижу у старой лампы в кресле и слушаю, 

Как топает за стенами программа «Время»,

И тикают часы за дверью в комнате соседней.



Какой-то токарь хвалит перемены,

Какой-то доктор против перемен – в душе, –

Но горячо к ним призывает.

А некий господин из-за океана

Клеймит позором негуманность акций

Великой и таинственной страны.

И шлёт угрозы седовласый старец,

Давно отставкою живущий генерал,

Другим – но действующим, в погонах – генералам.



На узеньком столе синеет Мандельштам,

И зеркало над ним недоумевает.

За стёклами колеблется зима.

Задумчивые монументы хрусталя

Застыли по углам. И лампа зеленью плюёт

На потолок, лепной и синеватый. Время

Спешит себе на тумбочке и зреет

Как плод на ветке средиземноморской

Под запотелой крышею оранжереи

В Останкине, в саду академическом.





В МАРТЕ



Опыты подражания Теду Хьюзу



(Автор писал эти тексты, находясь под влиянием переводимой им книги Теда Хьюза “Remains of Elmet”.)



1. Снег лежит белый в голубых пятнах.

Деревья подспудно растут.

Они неподвижны и выжидают.

Люди проходят в чёрных пальто медленно-медленно.

Птицы пролетают над самыми верхними ветками, 

Треща опереньем.

Поезд прошёл, подняв позёмку.

Она отлетела в сторону и опала на снег.

Красный глаз светофора становится жёлтым,

Потом зелёным.

Потом снова поезд, в другую сторону.

И снова позёмка.

И птицы

На фоне серого неба.



Свет засыпает, убаюканный ветками,

Их неподвижной стеклянной прозрачностью

В лучах первого солнца,

Опускающегося за железный горизонт

Едва отступившей зимы.



2. Зелёное комнатное растение

В сопровождении двух ваз

Розового стекла,

Фотографического портрета и

Городского пейзажа на стене.



Стол промеж двух кресел,

Лампа,

Ворох газет, стопка журналов

И пепельница твёрдого дерева.



Тикают часы.



3. Лёд чернеет, впитывая свет луны.

Ночь бьётся об асфальт

Звуком спешащих автомобилей.



Пробуждается звук,

Криком галки,

Отбивающейся от

Когтистых вороньих лап.



Спичка возгорается и быстро гаснет,

Падая в гуталин ночи.



Серый графит льда под лёгкими шагами луны.



Поздний человек – последний –

Ломает улицу как спичку – надвое -

Своим прерывистым дыханием

И выбрасывает её в корзину ночи.



Дома прижимаются всё теснее друг к другу

И теряют последнее тепло под утро,

Превращаясь в серые льдины.



Проносящиеся автомобили отпугивают

Тень завтрашнего дня.



И кто-то блуждает во дворе по снегу

Среди спиленных деревьев.



АНЕМОНЫ



Зеленовато-кремовые

Глаза снега.

Запах снега

В слабых стеблях и подмороженных листьях,



Похожих на цветы.



Четырёхлопастные, широкие, мягкие

Пропеллеры горного бога.



Кристаллы льда

В нежных пальчиках света.





5. Деревья искривлены ожиданьем весны.

Они протыкают небо

В надежде найти её там.



А ты везёшь свою тачку

По нерастаявшим льдинам двора,

Огнепоклонник, 

Археолог асфальта,

Палеолитический монстр,

Мусорщик.



Ветер выдувает культурный слой

Под твоими шершавыми башмаками.

Лопата и лом

Пробиваются к ещё одной Трое.



А дом за твоей спиной

Построен рабами.



Но это было так давно,

Что хроники молчат об этом.



6. ВЕСЕННЕЕ ОЖИВЛЕНИЕ



Троллейбус, огромный и безжалостный как Танáтос,

Вздохнул, выползая из-за угла.



Птица вспорхнула, прочертила полосу над крышами и исчезла.



Солнце расплавило снег и жесть водосточных труб.

Ветер расшатал кирпичную кладку стен.

Небо упало в бездонные ртутные лужи.

Улица прошелестела тысячью шин,

Выдохнула облако едкого дыма,

Дёрнулась в последней переливающейся конвульсии

И застыла



Под колёсами



Троллейбуса.



7.ПРИХОД ВЕСНЫ



Квадратная зима.

Квадратная улица.

Квадратные снежинки.

Квадратные глаза ожидания.



Овальное солнце.

Овальный рот женщины,

Растопившей снег,

Освободившей воздух,

Сломавшей углы домов,

Затопившей улицу мутным белёсым потоком,



В котором тонут, извиваясь,

Чёрные силуэты прохожих-рыб,

Оставляя после себя

Покачиваться на серых волнах

Маленькие жёлтые букетики,



Маленькие жёлтые букетики.



8. ГРЕЙПФРУТОВЫЙ СОК

Мутно-жёлтая горьковатая лимфа

Острова, 

Оперируемого в тропической операционной,

Находящегося под глубоким наркозом,



Обречённого, но живущего,

Благодаря искусственным лёгким и

Витаминным инъекциям,



Истекающего жёлтым соком

В тёплой ванне.



9. Совсем другое небо.



Покачиваются в холодном ветре

Ветки других деревьев,

И другой свет

Загорается 

В других окнах.



Опускается другой вечер,

И вам хочется выйти

В другой мир,



Синеющий 

За мутными стёклами

Сумерек.



10.Сумрак усаживается где-то рядом,

Охватывает шею,

Прижимается к груди,

Прислушивается к биению сердца.



Кто-то ходит в лёгких туфлях

По ноздреватому насту.



Кто усаживается на деревянную лестницу,

Достаёт из кармана сигареты,

Выдыхает голубоватый дым,



Потом встаёт и уходит.



11. Гусеничный трактор

Лязгал прямо под окнами.



Стальной носорог

Неутомимый 

В своей бесполезной работе.

Обитатель асфальтовой саванны,

Зеркальной от тающего снега.



Звук его цокающих копыт

Медленно умирал

В раскрывающемся дне.



ПОД ВЛИЯНИЕМ



Ты опять рассыпаешься усмешкой выпитых звёзд,

Звёзды ложатся на листья увядших трав.

В день закрывания ставень на окнах последних цветов

Осень стремится поймать уходящий взгляд.



Стыки стучат под колёсами тишины,

Пар поднимается над оврагами завтрашних дел,

Время ныряет в холодную жёсткость октябрьской листвы,

И вода уплывает всё дальше в сторону восхода.



Краешком солнца укрой малиновый куст,

Лапами зайца пробеги этот ветреный день.

Ты опять рассыпаешься усмешкой умерших звёзд,

Ты оставляешь свой след на иглах сосны,

Ветром качаемой, метлою стеклянных стрел.



*** 

Наверное, замкнётся диафрагма,

И перестанет ощущаться воздух,

И боль уйдёт по переулкам вдаль,

За линию застав и окружений.



В шагах останутся белеть до завтра

Обрывки нерешённости всегдашней,

Чтобы растаять, как всегда, при появленье

Невымытых автомобилей утра.



 *** 

Покуда Пушкин жив, всё будет хорошо.

Покуда пять четверостиший

Ты разобрать умеешь – жизнь идёт,

И солнце в точный час встаёт над крышей,



И “Morning Star” в киоске продаёт

Привычная к толпе пенсионерка,

И чем-то ещё манит Дидерот,

И хочется попрать булыжники Кронверка

В ботфорт обутою ногой...



ГЛАЗ ВСТРЕЧАЮЩИЙ ПОД ЗЕМЛЁЙ



В освещённую неоном преисподнюю

Спускаются люди.



Там их встречает бесстрастное стеклянное око

Маленького божка, сторожа, демона,

Висящего под потолком вниз головой,

Как летучая мышь в тёплой пещере.



Оно пристально и холодно разглядывает

Мертвенные лица вновь спустившихся,

Даёт им молчаливый ответ

На их неслышный пароль,

Пропускает всех, не задерживает,

Не заставляет мучительно вспоминать

Старательно забытое,

Не требует отвечать на неприятные вопросы,

Равнодушно скользит по веренице лиц,

Не прельщаясь красотой и не отвергая уродства,

Безразличное к цвету кожи и вере,

Не интересующееся грехами и праведностью.



Просто впускает,



Запоминая каждого.



КИТ И АКУЛЫ



Троллейбус, грохочущий как жестянка,

Подпрыгивающий на выбоинах

В доисторическом асфальте.



Он звенит и скулит как собака,

Роющаяся на кладбище

Археологической рухляди.



Он из последних сил

Храбро взбирается на мост,

Ведомый тонкими линиями инстинкта – кит –

Давя бронтозавровыми шинами

Стекло золотых амфор.



И вниз, навстречу стае грязнобоких акул,

Под их хищные плавники

Стекает настой благовоний,

Драгоценный плащ ароматных масел,



Брошенный как последнее средство

Спастись от погони.



*** 

Грязный асфальт 

Поливает из лейки

Баба в лохмотьях

Крутым кипятком.



Я улыбаюсь и еду в вагоне.

Люди вокруг как всегда недовольны,

Плохо одеты, несвеже побриты,

Руки в карманах, косятся недобро.



В сумках излюбленный груз огурцов.



В небе тревожно и тихо.

Снег и немножко угля.

Порох по-прежнему сух.

В чёрном зеркале ряд лиц.



Ждут чего-то,

Или не ждут

Уже ничего?..



*** 

Ужасная погода на дворе,

Такая слякоть – просто плач и вой.

И что-то не могу никак придумать,

Кого мне пригласить на мой birthday.



Паук спускается на нитке с потолка.

Я говорю ему: не хочешь молока?

Он вежливо бежит скорей назад

В свой белоснежный запустелый сад.



Собака пробежала через двор,

Упала ложка – значит будет гостья,

И всё само собой произойдёт,

И нечего тут голову ломать –

Подумаешь, великая проблема!



*** 

Подёргиванье ноги в такт пульсу.

И мысли о стране, где нет зимы,

Но только осень.



*** 

А теперь пошёл красный дождь.

Он упал на серый и чёрный снег,

И на мутные стёкла,

И на закопчённые автомобили.



И старая библиотекарша,

Похожая на Гертруду Стайн,

Недоумённо сняла очки и протёрла

Умные маленькие глаза

Тяжёлой ладонью.



*** 

Ведь это уже не исправишь,

Ничего не поделаешь,

Уже поздно,

Надо было думать вчера,

А сегодня уже ничего не попишешь,

Кроме вот этих строчек.



ВОСПОМИНАНИЕ О ДАЧЕ



Это было в начале лета, на даче.

Мы с племянником решили прокатиться

На велосипедах. Вывели их из кухни-сарая,

Прогремели по корням хмурых ёлок,

Распахнули калитку и выехали на волю.



Мы катили по асфальту к пруду,

Потом втаскивали потяжелевшие велосипеды

На гору и ехали дальше под липами,

Посаженными, как говорят, ещё старым Аксаковым.



Потом мы свернули налево и понеслись

По гладкому загибающемуся шоссе

К посёлку академиков, «к академикам».

С одной стороны - поле, с другой – лес.



Быстро проехали посёлок и по лесной тропинке,

Сырой и тёмной, вынеслись к «святому источнику» -

Ручью, через который был переброшен узкий мостик.



Осторожно перешли по нему, следя за

Задними колёсами: как бы не сорвались.

У ржавой трубы стоял человек с бородой

И громко пел, держа в руках шляпу.



Его голос наполнял собой всю долину ручья.



Затем мы ехали по грязной дороге через деревню.

Приходилось спешиваться и вести велосипеды

В обход чёрных луж. За деревней была

Другая дорога, тоже грязная, и мы поехали по ней,

Объезжая лужи или громко  в них соскальзывая.



И так мы ехали себе и ехали, пока не оказались

На главной поселковой дороге, выложенной плитами,

Подпрыгивая по которым, мы и вернулись домой.



ТВОРОГ



1. Творог изумительно вкусен.

Он сделан из скисших сливок.

Он белый, кремовый, нежный.

Он очень приятен на вкус.



2. В нежной плоти творога

Сокрыто обещание лучшего будущего.

Оно манит, и миллионы людей

С чёрными от усталости и бессонницы лицами,

В серых кепках и красных платках,

Идут по бесконечной гегелевой дороге

В сторону безусловно светлого, как творог,

Будущего.

3. В мягком, пористо-влажном теле

Молочной адриатической губки

Мерцает предзнаменование.



Болотце плотного белого ила

Вычерпывается серебряной ложкой.



Обнажается дно,

Твёрдое, безупречное и бесстрастное,

Как лоб античной богини.



Увы, опять обман,

И ничего не случится.



4. Творог – это жизнь,

Это первичное состояние материи,

Это эманация Высшего Разума,

Его материализованная мудрость.



Мы радостно принимаем этот дар

И поступаем с ним по законам физиологии.



*** 

В окнах зажглись белосветные лампы, 

В каждом – одна. Очень чёток их абрис

На тускло-коричневом фоне стены

И более тёмном – окна.



Крыши. Ряд труб и антенн.

Выше бегут облака, подвижная серая вата.

В самом низу глянцевитый асфальт.

Неужели  уже апрель?



Да, апрель. И косое падение снега.

И качание дерева перед самым окном.

Снег тает, едва коснувшись земли.

И уже можно гулять под зонтом.



*** 

Стихотворение вырастает тонкостенной башней,

Конструкцией из фанеры и планок,

Татлинским монументом.



Медленный монолог, разговор с самим собой

В комнате с полузанавешенным окном,

Уже слишком тёплой от солнца и батарей.



Медленный монолог в тёплый весенний вечер

Над узкой фиолетовой улицей,

Ещё не успевшей включить фонарей.







*** 

Падает дождь.

Мокрый, насмешливый

Запах швейных изделий,

Всё тот же, как и во времена былые.



*** 

Звезда и крест сияют над тобой,

Альянс на первый взгляд невероятен.

Рубин и золото над древнею Москвой,

И нет на карте мира белых пятен.



*** 

Автомобили – что лицо старухи:

Объяты дымом, как платком.

Гремящие обрушивает звуки

Зацепский вал и давится мостом,



Как костью, выплюнутой тоннелем.

С горящими глазами фар

Грузовики, как стадо, еле-еле

Бредут, пощипывая тротуар.



Незримой нитью связывает город

Мой призрачный пробег в пустом авто.

И солнце льёт свинец за мягкий ворот

Распахнутого тяжкого пальто.



*** 

Как медленно, как медленно, как тихо!

Нейдёт, не хочет, не желает течь.

Но грузовик простреливает лихо,

И месяц май свой обнажает меч.



Истории прозрачные одежды

На плечиках пластмассовых висят.

И всё уже как будто было прежде

Позавчера иль жизнь тому назад.



Мы верим не в прогресс, но в измененье.

И в общем-то не очень верим в мир

Иной, невидимый, за  гранью воплощенья.

И не понять, что ныне наш кумир.



*** 

Я петербургских не люблю ночей,

Тревожного их, тусклого свеченья,

Прыжков теней по кладке кирпичей,

Смолистых вод тягучего теченья.



Но вечерами, тихими как сон,

Сомнамбулой плыву по дремлющей столице.

Как призрак прохожу сквозь лес колонн,

Любуюсь Аполлоном в колеснице.



И если вдруг случится мне опять

Шагнуть из небытья в цветную явь,

Я бы хотел в закатный час предстать

Пред очи венценосцев на конях.

Вдруг мне случится в мир войти опять...



ПРО СЕБЯ



Я шёл по жизни в лайковых перчатках,

В петлицу вдев душистый флердоранж.

Не оставлял случайных отпечатков

И много раз пересекал Ла-Манш,



Чтобы достичь из Англии Европы,

А из Европы Англии достичь.

Я видел бег саванной антилопы –

Её убить? – возможно ль, нонсенс, дичь!



Я покупал сентябрьские астры

И на базарах выбирал миндаль,

Обменивал песеты на пиастры

И пил вино с Флобером и Де-Сталь.



Мне выпало причудливым номадом

Пройти сквозь запустелые века

Дорожкою под сводом винограда,

С сознаньем, что мне выпала награда...

И слышал за спиною звон замка.



*** 

Как неподвижно лопаются почки,

И как недвижен тонкоствольный лес!

Твой шаг упруг, отталкивает кочки,

И ты спешишь, сгоняя лишний вес.



И вспоминаешь Розанова, Ницше

И Ленина с усмешкою в глазах.

А в чутких ветках кто-то звонко свищет,

Жизнь птиц сложна и прячется в кустах.



И вот уже ты на пустой скамейке,

Кругом бульвара сонная страна.

И тянут нить в подвалах белошвейки,

Иглой пронзая тугость полотна.



ПРОШЁЛ ЕЩЁ ОДИН ГОД



1. Поют птицы, вдалеке гудят самосвалы,

Что-то перемалывают электрические поезда.

На заборах вдоль полотна новые надписи:

«Челси», «Англия», «У ЭС А».



Остатки чего-то очень далёкого:

Натюрморт с обнажённой фигурой в пышном багете,

Рассохшийся пуф, над дверью лося рога.

Пахнет сыростью. Семена рассыпаны на буфете.



2. С хоботка рукомойника на берёзе срывается капля.

Клумба вскопана, салатные листики примул

Притягивают мутное солнце.

По прошлогодней листве осторожно ступает ворона.

Сонно и низко пролетел шмель.

В глиняный стакан у берёзы стекает сок.

Шум взмахов – улетела.

Нежный ветер заворачивает лист бумаги,

Лежащий на книге.

Ветер подул сильнее, штора слегка колеблется.

Негромко поют майские птицы.

Прошёл дождь, очень скупой.  



3. Продвигаюсь в сторону станции

По сучьям и консервным банкам,

Ржавому железу и битому стеклу.

Рядом грохочет поезд и трясётся трактор.



Безотрадный пейзаж затопленной долины:

Ольхи и ивы по пояс в ртутной воде.

Прошлогодние травы и мёртвые меандры.

Техника брошена. 

Потери в живой силе невосполнимы.



*** 

Вечер колышется за чёрным стеклом.

Стекло трепещет в объятьях рамы,

Силится вырваться. Своим ремеслом

Заняты ноги: шаги упрямо

Тянутся по панели вдоль тёмных стен,

Кажущихся своим театральным подобьем.

Потом замирают, но лишь затем,

Чтобы вышло причудливее, читай: свободней,

И продолжают тянуться. Так за кобылой хорт

Трусит с охоты, усталые оба,

Со слюной, свисающей с оскаленных морд

Последом честно исторгнутой злобы.



*** 

                                            «Мы жадно слушали поэта. Он

                                             Ушёл на запад…»

                                                                         Пушкин

Поэт пробирался сквозь чащу лесную на запад,

Злясь, чертыхаясь и часто, с усильем, дыша.

Неподвижное небо, прелого дрома запах,

Над верхушками елей играют два юрких стрижа.



Вот окончился лес, пред поэтом поля, перелески,

Косогоры, деревни, две церкви вдали и простор.

Тучи край заблестел, эти тонкие, яркие всплески,

И пейзаж перед ним разгорается белым костром.



Что за странная мысль, что за робкое слово «отчизна»,

Ведь словарь уж не тот, и страна, без сомненья, не та?

Дым и грохот машин, указатель «Заря коммунизма»,

Мёртвый трактор оставлен ржаветь под пролётом моста. 



ПОЛЬСКИЕ ОПЫТЫ



1. Я Ивашкевича читаю,

Мне лето на руку слетает

Мечтою девы-мотылка,

Пыльцою дикого цветка...



И речка за широким лугом,

И тёмный лес за тихой речкой,

И парень с непослушным чубом,

И барышня с оплывшей свечкой...



А небо, как хрустальный купол,

И солнце бледное от зноя.

И я не знаю, где я, кто я,

И пахнет мёдом, сладко, сухо.



2. - Куда ведёт эта дорога?

- Она ведёт на хутор дальний.

- А кто на хуторе хозяин?

- Живут там мальчик и старик.

- Спасибо, поспешу – темнеет.

- Да, торопитесь, путь неблизкий.

А то ведь, тучи ветер гонит.

В дороге дождь – укрыться негде.

Не то, останьтесь, дом просторный,

Поужинаем чем богаты,  

На сеновале постелю вам...

- Спасибо, всё-таки пойду я.

- Ну, дело ваше. Бог храни вас.



3. Я Бога подстерегаю в пустыне Синайской.

Я к Нему обращаю мои недостойные речи:

Смилуйся, Пане Боже, ниспошли мне надежду.

Но Бог сам такой безутешный,

Плачет, укрывшись плащом.



4. Месяц взмахнёт рогами

И улетит далёко.



Ветер пойдёт кругами,

Клён захлебнётся соком.



Облако вдаль умчится

Белой ладьёю нежной,



Чтоб мне потом явиться

В блеске вершины снежной.



5. Июль. Чернолесье. Деревья 

Обступают меня со всех сторон.

Как прекрасно всё, что я вижу  -  

Этот дом,  эти странные люди,

Эта таинственная  земля, это солнце,

Врывающееся в голубоватые

Прохладные спальни...

Просто жить этим днём: 

Травой, клевером, мальвами,

Сладковонной золотой липой,

Пчёлами, гудящими в её необъятной кроне,

Застывшим у деревянного столба петухом,

Грубо раскрашенной Богородицей

У края дороги. Боже, как хорошо! –

Хочется воскликнуть и упасть

На эту сухую тёплую землю.



6. Первое утро в Варшаве.

В липах птицы поют под окном,

И торговцы идут торговать,

А иные торгуют вовсю уж.



На чутких панелях утра 

Быстрый шаг отпечатала пани

В нежно-розовом утреннем платье.

И при шаге муслиновый трепет

Выдаёт очертание стана,

И прозрачный пустой холодок

Пролетает, не зная преград.



Изумительно чёткая грань

Отделяет от тени сиянье.

И смеётся неведомый день,

Как всегда, непонятно кому,

И смеются каштаны.



*** 

И когда волна, набегая, ложится на камень

И охватывает пальцами брызг его гладкую спину,

И протягивает за неё свои руки

В надежде ухватить там что-то не менее осязаемое,

Ты говоришь, что уже вечер и глаза устали,

И света недостаточно, чтобы разглядывать

Развешанные полотна, ты говоришь,

Указывая на остров, что эта

Накатывающаяся на камень волна

Напоминает тебе детство, лето у моря,

Галечный пляж и горечь гниющих трав.



Но, действительно, уже поздно, и двор обезлюдел.

И слишком резки и долги тени на гладком асфальте.

Изображенья на стенах стали тёмными прямоугольниками,

Различающимися лишь размером и общим тоном.

Главный вход уже заперт, и нужно идти через двор

И сквозь узкую дверь в воротах,

Открывающуюся в пустоту переулка.



*** 

Деревья роняют теней кружево на асфальт.

Птицы в кронах щебечут, как настраивающийся оркестр.

Листья, объятые дрёмой, едва шелестят.

И в пику Руссо формулирует мысль Де-Местр:



«Сколь тщетны попытки измыслить людские права!

Всё тайной окутано, и в тайне рождается власть.

Всё тайна: история, птицы и эта трава,

На которой приятно лежать и мечтать себе всласть...»



А дрёма уж рядом и нежно касается век.

И веки тяжелее, и взор застилает туман.

И в нём исчезают преступно ошибочный век

И птичий оркестр, и мечты, и далёкий тимпан.



*** 

Холод майский в Москве.

Женщина красный несёт телевизор,

Крепко руками его обхватив.

Скорее – спешит донести.



Открываются скользкие двери,

Из них вырывается воздух,

Тёплый неоновый воздух –

Ударяет в лицо,

Разметает тонкие пряди волос,

Безразлично играет одеждой.



Женщина красный несёт телевизор.

От дома к дому, мимо подъездов,

Мимо оставленных автомобилей,

Спящих под зеленью лип.



Она спешит к себе в дом,

Маленькая женщина в белом плаще,

Красный сжимающая телевизор.



*** 

Мне хочется вернуться туда, 

Где я никогда не был,

Сесть на скамейку под липой,

Где я никогда не сидел,

И смотреть на блестящую реку,

Которую никогда не видел,

Ощущая на лице ветер,

Который никогда не шумел.



*** 

Читая Пушкина, невольно забываешь

Докучные заботы и труды

И край сей горестно-пустынный оставляешь,

Обитель древнюю порока и нужды,

И в даль туманную бег лёгкий направляешь,

Туда, где вечною листвой шумят сады,

И тихо спят зеркальные пруды...

А то, что се мечта, не вдруг воспоминаешь.



*** 

Я войду в этот дом, и снова 

Знакомая действительность

Окружит меня со всех сторон,

Залепит глаза и уши картинами и звуками,

От которых невозможно скрыться,

Из которых я чувствую себя состоящим.



Я несу в себе все эти одинаковые автомобили,

Эту толпу, прикрывшуюся пёстрыми зонтиками,

Этот душный асфальт, попираемый

Мастодонтовыми скатами красных троллейбусов.

О куда мне бежать?!.



СОВОК



Забор покрашен краской,

И вдоль него шиповник.

Забор тёмно-зелёный,

Шиповник тонок, хил.



А по забору дятел

Бежит себе, корм ищет.

А я смотрю на дятла,

Держа совок в руке.



Поскольку тут – клубника,

А там – клад перегноя.

Клубника любит землю,

А я люблю смотреть,



Как по забору дятел

Бежит упругохвосто,

И тянется шиповник

Схватить его за хвост.



Но дятел уже скрылся.

Шиповник – хил и тонок.

Забор покрашен краской.

А я с совком стою.



*** 

О солнце, медленный изгнанник,

Качаясь на воде, живёшь покоем.

Ты обнимаешь небо прозрачными лучами

И зажигаешь свечи на ладонях.



РЕФУТАЦИЯ ЧЕРНИ



Поэт, нейди на зов толпы,

Не жертвуй ей своей мечты.

Останься верен до конца

Суровой доле мудреца.



Не жди от черни добрых дел,

Но не клейми её удел –

В ней гордость низкая живёт, –

Парить не может, пусть ползёт.



Людей умей ты различать

И узнавать её печать

На лицах спутников твоих,

Чтоб вовремя уйти от них.



Она жестока и глупа,

Несущая тебя толпа.

Но помни о своей судьбе

В её безликой густоте.



Ты избегать её учись

И к ней с советом не стучись,

И не язви её за то,

Что нелюбезен ей никто



Из тех, кто для тебя таков –

Оставь расчёт на простаков.



*** 

Но дождь так и не выпал, хоть и грозился.

И снова чутко замер заоконный тополь.

И птичий гомон вновь в его листве пустился,

И всюду пух летает, как небесный хлопок.



Как далеко Варшава, и как не близко Вильна.

А тут в Москве кружатся пыльные снежинки.

И грусть ко мне склоняет на грудь свой стан субтильный,

И снова эти взгляды, улыбки и ужимки.



Как будто кто напутал, и я не там родился,

И мне достался город, растрёпанный и пыльный,

На реке, текущей прочь от старой Вислы,

Вдали от Варшавы, в стороне от Вильны.



ГРЕЧЕСКИЕ ОСТРОВА



Осторожно, ощупью, остров за островом

Пробираемся в поисках чуда.

Каждый камень, всплывающий из-под волны,

Вспыхивает тысячью алмазных граней

В лучах этого неправдоподобного света.

Где ещё есть такое? Больше нет такого места,

Говорит этот кинжалоподобный кипарис,

И шорох его сухих веточек растворяется

В белом потоке жидкого солнца.

Это мир полупросвечивающих сущностей,

Скрывающихся за зыбким муслином форм.



Наш длинноносый гид указывает на гору,

Единственную на этом острове,

Мы поднимаем глаза и смотрим на неё:

«Оттуда открывается вид на два моря

И можно различить семь островов на горизонте».



В САДУ



Сколько в мире разных трав,

Сколько луковичных, злаков,

Сколько свежести в цветах,

От фиалок и до маков.



Под навесом стройных пихт

Так прохладно и привольно,

И так радостно, спокойно

Тень перетекает в стих.



А в высоких травах запах

Мёда и ночной росы,

В ветках трепетанье птахов.

О прозрачные часы!



И небрежные открытья

Проливаются на лист.

Я сижу в кольце из сныти,

С шелестом мешая свист.



*** 

О утра нежность молодая!

О солнца раскалённый круг!

О лето! Как мгновенно, мало

По локоть обнажённых рук.



Травы смиренной колыханье

И шелест тоненьких берёз,

Кукушки глупой кукованье

И танец узкокрылых ос,



И комаров неугомонных 

Нудение вблизи лица,

И отдалённый гул вагонный –

Всё это –  лето, без конца.



*** 

Колышутся деревья за окном,

Проходит день неслышно, как фантом.

И солнце красит в ярко-белый цвет

Насупротив балкона парапет.



Се фотоэлектрический поток,

От запада летящий на восток.

И ветер за волной несёт волну

По марлевому в двери полотну.



СТРОФЫ О ЛЕТЕ



Из кухни шум воды из крана

И стуки ложек о края

Чугунной раковины – гамма

Знакомая, но не моя.



От белой двери тянет светом,

Он ей, как рамы ореол.

А в форточку втекает лето

Дыханьем влажных маттиол.



На даче – зреющие флоксы,

Клубники гряды и жасмин.

Старушек компаньоны – мопсы,

И в ржавом жбане керосин.



Ещё – столетние берёзы

И старый двухэтажный дом.

Над лугом жёсткие стрекозы

И путь на станцию с зонтом.



*** 

Это вроде бы дом: 

На плетёном кресле лежит пиджак,

В стекле секретера – собственное лицо,

При галстуке и двух неподвижных плечах.



Солнце светит сквозь шторы. Болтовня очумевших машин.

Ветер треплет деревья, не желая им зла.

С самого утра шелест листьев и шин.

Лето – не их ошибка, как и не их – зима.



Это мой дом, комната, вчетверо согнутая стена

С проёмами: двери и, супротив, окна,

За которым дом, улица, город, страна,

Как экспонаты за витриной двойного стекла.



О стране уже сказано множество всяких слов.

Грохот сваленных труб, честные лица послов

В телевизора раме – словно гиды по галерее снов,

Ложь и глупость –  как реки без устья и берегов.



РАЗГОВОРЫ



I. Урания, ведь это ты? Постой,

Не уходи... Не хочешь. Убегаешь...

А я так ждал тебя. Наедине с собой

Меня в который раз ты оставляешь.



А Клио? Где она? Иль эта тень

И есть она – там, на стене, у шкафа?..

Сейчас закрою поплотнее дверь

(Массивную, как туша Голиафа),



Открою том и в чтенье погружусь,

Забудусь хоть на вечер в дивных грёзах...

В тени прохладной средь колонн сажусь,

Платона друг и соплеменник Крёза.



II. - Ну что же, так и будете молчать?

Я вздрогнул. Он стоял лицом к лицу

Со мной, и шириной в плечах

Был он подстать китайскому писцу.

Но взгляд был – сталь. И губы тонко сжав,

Он проникал меня лучами глаз насквозь.

На нём был старый кожаный пиджак,

И он носки прилежно ставил врозь,

А пятки вместе. И слегка вперёд

Клонил он тело тощее. – Отнюдь, -

Был мой ответ, - я говорить готов

И, так и быть, раскрою вам всю суть

Случившегося, если вы не прочь...

А он: «Ну что вы, - и пошёл к столу, -  

Вы этим очень сможете помочь

Себе...»



III. Взирая на муравчатый откос

В контрастном свете летнего заката

И вслушиваясь в ровный стук колёс,

Я замечаю за окном солдата,

Лениво так тропинкою пустой

Бредущего с ухмылкою тоскливой.

И Музе я шепнул: «Се образ твой».

«Нет, мой,»- себя поправил торопливо.



ИЮЛЬ



Стрекочут красные косилки,

И пахнет скошенной травой,

И в чёрном, как всегда, грузинки,

И белый след над головой.



И солнце лиственницу нежит

Прозрачным трепетным лучом,

И ласточки прозрачность режут,

Не помышляя ни о чём.



И плавятся цветные спины

Покинутых людьми жуков –

Под жгучим небом Хиросимы

Среди пылающих домов.



*** 

Там ветер шелестел и ночь и день,

И тополь облетал уже в июле.

Там жили те, кто мог отбросить тень

И высидеть полдня на жёстком стуле.



Там в пол-восьмого запирали дверь,

Считая, что ночной им вреден воздух.

А в гербе жил какой-то дикий зверь,

Один, на фоне неба в крупных звёздах.



*** 

Ветер стих, небо облачно-хмуро.

Окна темны, и время затихло.

Птиц едва слышно – середина июля.

Холодно и тоскливо.



СТЕКЛЯННЫЙ ЧАЙНИК



1. В красном приёмнике играет музыка.

Из-за наступившего тепла наконец-то

Раскрылись настурции. Шторы опущены.

Я сижу в плетёном кресле и думаю.

То, о чём я думаю, не создано для

Включения в поэтический текст,

Разве что в самый экстравагантный.

Лето скоро кончится. Ещё одно.

Окончание чего-то, как в рассказе Хемингуэя.

Каждое лето приносит с собой ожидание перемен.

Музыка подходит к концу.



2. Я сижу здесь, на террасе, в тридцати

Километрах на север от Красной площади,

В старом плетёном кресле (ему не меньше

Пятидесяти лет), за круглым столом,

Уставленным всякими предметами:

Тут и чашки, и вазочки, и стеклянный чайник,

И бутылка из-под кефира, и банка кофе,

И остатки хлеба, и две сахарницы,

И масло, и полузасохшие гвоздики

В специальной дырчатой тарелке.

Рядом, на стуле, кипа журналов.



3. Сегодня понедельник, 27-е июля.

Жарко, матово, ветрено.

Кроны деревьев и высокие травы

Струятся и реют, как у Тарковского.

Ивы текут зеленоватым серебром

Куда-то на юго-запад.

И чего-то не хватает. Совсем малого,

Какой-то детали, щелчка,

Незначительной перестановки,

Перемены одного названия, всего лишь.



4. Книги прочитаны. 

По краям дороги уже много сухих листьев.

«Сколько осени всюду», а ведь только июль.

Ветер всё веет и веет, раскачивает деревья,

Огромные мачты этой земли, рвущейся с якоря.

Стихает, отступает для новой атаки.

Ещё одна осень близко.

Ещё одно лето замыкает свою дугу.



Сквозь шторы видно бабочек.

Но вот и они улетели.

А может это были листья? 



EXEGI MONUMENTUM



Хоть памятник себе я и воздвиг,

Тропы к нему народ не проторит,

И не помянет Божьего раба

В своём перечисленье хрестоматья.



И если вы на улице кого-

Нибудь решитесь вдруг спросить,

Не знает ли прохожий, что вот жил

Тогда-то и тогда-то некий автор

Стихов, и если знает, то нельзя ль

На память процитировать хоть строчку, -

И если вы решитесь так спросить,

То знайте, что вы только удивленье

Получите в ответ на свой вопрос,

Немое удивление в глазах,

Круглящихся, как мячики пинг-понга.



Никто, заметьте, среди всей толпы,

Плывущей по бульвару в душный вечер,

Никто-никто не вспомнит обо мне –

Что был вот некто и стихи писал.



И памятник ему стоит безвестно.



И только, может, через много лет,

В другой цивилизации, случайно,

Его отроет некий археолог

И скажет изумлённо: «Это кто?..»



TAEDIUM VITAE



Позавчера мне показалось: я иду

Вниз по пустой дороге прямо к морю.

По обе стороны зреет виноград,

Покрытый золотистой пылью.



А солнце очень высоко стояло,

И проносились надо мной стрекозы,

И стрекотало в травах, справа, слева,

Едва заметно колебались лозы.



Конечно, у обрыва были козы...

Дорога круто опускалась вниз,

Вилась вдоль скал и с шумом осыпалась.

Как осыпь быстрые, шаги несли на берег.



Там было пусто: травы, труп дельфина,

Большие камни, глиняные груды,

Мат под ногами, влажный и упругий,

И запах йода от гниющих трав.



«Тут раньше жили бешеные лисы –

Так говорят. От недостатка влаги

Мутнел звериный скудный их рассудок.

Но впрочем, их давно уж не встречали.



Вон там белеет домик биологов.

С ним рядом пристань. Если до неё мы

Дойдём часа за два, то в срок успеем

На катер и на нём домой вернёмся.»



Я посмотрел туда, потом под ноги,

Потом на море, в этот час пустое,

И про себя подумал: «Очень долго.

Как пляж уныл. Но надо поспешить».



А.А.



Не надо, не надо, не надо...

Тревожным нахмуренным днём

Одна мне осталась отрада –

Уйти в темноту под дождём.



Тропинки так мокры и узки.

По ним ты идёшь не спеша.

И белое облако блузки

Уходит во тьму, как душа.



Я долго бродить не устану

Под этим огромным зонтом.

Заборы в обнимку с кустами

Застыли в тумане густом.



ИЗ НЕНАПИСАННОГО РОМАНА



И вот поутру я покинул дом

И ушёл в абрикосовую даль

В смутной надежде найти там нечто,

Прежде невиданное. И пока солнце

Совершало свой путь наверх,

Я шёл бодро, порой насвистывая

И весело поглядывая по сторонам.

Но когда солнце начало клониться к закату,

Старые вопросы, как стая диких зверей,

Вновь принялись терзать моё сердце.

И я уже не был так уверен

В правильности моего пути,

И на самый простой вопрос -

«Зачем ты покинул дом этим утром?» -

Я не мог дать вразумительного ответа,

Но продолжал упрямо идти,

И тень моя шла за мною, как пёс.



СЕНТЯБРЬСКИЙ ЦИКЛ



1. Снова пахнет флоксами,

Белыми, розовыми, красными.

По радио играет музыка.

Флоксы – некогда веха

Между дачей и школой.

Теперь они – просто цветы,

Стоящие в зелёной вазе

Справа от меня.



Листья деревьев на бульваре

Начинают желтеть.

Но их ещё слишком мало на земле,

Чтобы шуршать ими.

Слышно, как метут улицу.



2. Здесь, в полупустом полушарии вечера –

Голоса, текущие на пол, 

Подобно струям тёплой воды.

Здесь, в который раз за сегодня, горит огонь,

И спицы лучей протыкают фольгу тумана.

Здесь пахнет вянущими флоксами,

Здесь зелёное стекло, искрящееся

Как февральский снег на далёком дворе,

И шаги всё так же реальны, и они здесь,

Осторожные тёплые ночные шаги.



Здесь и только здесь исчезает воздух,

Заменяясь сладковатым запахом прошлого,

И свет покрытых дождевыми каплями

Медвяных листьев догорает

В тонких вопросительных пальчиках утра.  



3. Кто это там на самом деле

Идёт по лесу еле-еле,

По листьям ноги волоча

И что-то под нос бормоча?



Кто этот сгорбленный прохожий,

На пьяницу слегка похожий,

И почему он не спешит,

А только листьями шуршит?



В лесу недвижность и покой,

А он идёт к себе домой.

А дом его за этим лесом,

За этим лесом и рекой.



А листья падают, кружа.

Домой идёт он осторожно.

Тропинка выведет его,

И некуда ему спешить.



*** 

И вот я отправляюсь в парк.

Качусь по новой вянущей листве,

По грязи и по старому асфальту

Вдоль туй и елей, стынущих дубов,

Прозрачных клёнов, неподвижных сосен.

Я наблюдаю беличьи проказы,

Жму на педали, обгоняю воздух,

Миную озеро, где листья, облака

Сливаются в живую амальгаму,

Подобную мозаике янтарной.

Я тоже отражаюсь и качусь

По мягкой колее на толстых шинах,

Скольжу вдоль пешеходов, их прогулки,

Собак их, мыслей, дальше всё качусь

По чернозёму, мимо белых ягод,

Мимо беседки, мимо ягод красных

И мимо столбиков, глубоко в землю врытых,

Лечу на чёрных шинах через лужи,

Что тот кореец в смокинге – к поэту.



*** 

Идя из библиотеки с сумкой,

Набитой скучнейшими книгами,

Я заметил двух кошек, кравшихся в траве,

И подумал, что вот кошкам

Совершенно неведомы заботы,

Связанные с изучением истории.

Им одинаково чужды догматизм и

Истерика гиперкритики, они не

Мучаются от сознания того, что

На роль Клио назначен фарсовый матрос

В макияже уличной девки.

Для них появление из-за угла

Любой собаки, пусть на поводке,

Куда важнее, чем какой-нибудь 

Гринбургский съезд СРДБ

С его проектом нового устава,

Скандалом с кооптацией и спором,

Не затихающим и по пути к пивной,

И в дымных ее залах с характерным

Меню с преобладанием сосисок.



ОСЕННИЕ ДЕРЕВЬЯ



1. Имеют долгую жизнь и светлую старость.

Быстрый дождь омывает их ветки,

Скользит по их листьям,

Которые в свою очередь скользят,

Как китайские змеи, вниз, на траву,

И там скапливаются 

Валами, кольцами, пятнами.



2. Не любят, когда на них смотрят.

Дрожат не столько от холода,

Сколько от страха, что он будет.

Они совсем пусты, как тернии,

И ветер закутывает их в невидимый саван.

Они не замечают солнца,

Не поглощают тепла его прикосновений.

Они прозрачнее воздуха.



Грачи боятся неподвижной прозрачности

Осенних деревьев и не решаются

Подлетать к ним слишком близко. 



 3. И опять ветер обгладывает остовы деревьев,

Полирует стены тончайшим наждаком,

Свивает в кольца золотистый шорох,

Рассыпает светлые брызги,

Сбрасывает бессильные одежды,

Скрывается за крышами и затихает

В гаснущей зеленоватой перспективе.



*** 

Давненько я не брался за перо.

Оно, поди, коростою покрылось.

Но ныне из опал возвращено

И в руку мне само собой вложилось.



И я вожу им плавно и легко,

Бумажный лист к колену приспособив

И взор стремя на тёмное стекло,

Единой мысли впрок не заготовив.



Вот так, друзья, рождаются стихи.

Я сам дивлюсь их странному рожденью.

Прочтёшь, поправишь, будто не плохи.

Но что избрать названьем упражненью?



*** 

Сидела на диване, в чёрном платье,

И волосы текли на скатерть,

Струились, извивались и сверкали,

И чутко колебались, как от ветра.



А на столе толпились изваянья

Китайских императоров, пастушек,

Их трепетно-галантных кавалеров,

Рядящихся в пустейших пастушков.



И громоздились рюмки и фужеры,

И стопки, и стеклянная посуда

Всех прочих видов, и отряд графинов

Под барабанный бой маршировал,

Ввергая в страх изысканных любезниц,

Хоть стол не плац, и не манёвры Стрельны.



Она сидела, глядя на стекло,

На тонкие, в каменьях бледных, пальцы,

Грустила, морщила высокий лоб.

А взор влажнел и уходил во тьму,

Густевшую за шторами.



*** 

Бродский стал лауреатом. Я отхлёбываю вино

Из токайской бутылки и говорю: «Иосиф,

Мы живём в эпоху Вашего имени, но

Вас всё дальше от нас уносит.



Впрочем, «дальше» - не более чем эвфемизм,

Все мы отлично знаем, куда утекает река.

Знаем намного лучше, чем Ленин –  марксизм,

Лучше, чем знают пальцы темноту кулака…»



Воды реки текут, сохнет ботва стиха.

Девушка, над роялем склонив крутое чело,

Проходит сквозь лес, раздвигает заросли ивняка

И, ступив на лодку, в дно реки упирает весло.



 	7 НОЯБРЯ 1987 г.



«А не выпить ли тэ?» - спрашивает меня извёстка

Потолка. Взгляд на руку: кожица цвета воска

Православной свечи. За окном сумерки. Годовщина

«Октября» догорает с шипением, как лучина.



Хрусталь воздуха меркнет. Ветер несёт бумагу,

Пыль, гремучие листья, газеты, фольгу, знамёна.

Вот доберусь до дома, съем обед, на диван прилягу,

Или в кресло под лампой усядусь зелёной.



В небе столпотворение туч. Солнце слепит сетчатку.

Лужицы затвердили. Листья летят в решётку

Водосборника.  Замираю, натягиваю перчатки,

Приноравливаю к ветру податливую походку.



Улицы пусты и аэродинамически трубны.

«Булочная» на Мещанской, «Вино» на Трубной –

Всё на замке. «Волга» крадётся к бульвару.

Взбираюсь на холм с тенью одной на пару. 



И домой под землёй, в полупустом вагоне.

Мать и дитя играют в пальцы, кулак, ладони.

Человек с бородой, портфелем и, кажется, тортом

Смотрит, дивясь. К свету – белостенной аортой.



*** 

Мы, странные люди, любим,

Когда дождь заполняет собой

Вечернюю траву и скатывается

По листьям. Смотрим, как он

Расправляется с крапивой,

Попутно отмечаем, 

Как борется с забором время,

Представляем, что кто-то,

Ещё неопознанный, пробует

Ручку калитки, и затем

Случается невозможное...

Нет, окна демонстрируют

Всё тот же вид: реющую

Незыблемость лета. 

И потом, когда кончается осень

И мы идём старым переулком

Мимо растущих из полуподвальных

Зарешёченных ям ясеней,

Не можем поверить, что

Всё это было так недавно.



ЗИМНЯЯ ИГРА НА ВИОЛОНЧЕЛИ



Начинается вечером, между 9-ю и 10-ю,

В присутствии трёх стульев и кресла,

Со снегом в качестве слушателя

И долгим шумом приморского тростника.



Запах хвои и снега в Татрах,

Скрип колёс гурáльской телеги.

Лохматые собаки из окна

Медленного поезда,

С трудом берущего перевал:

Пустой вагон и зябкое кутанье у окна.



Стулья оживали и приближались.

Потом налетал ветер,

И тёплая волна проносилась

По прибрежным тростникам.



Снег за окном перестал.

Поезд почти на границе.

Ещё немного, и по вагону

Пойдёт вездесущий чиновник,

А за ним пограничник с усатой улыбкой.

И начнётся новая музыка –

Белой тишины и чёрных холмов. 



НОЧНЫЕ ПРОГУЛКИ



                       «Зачем же, как и встарь, а может быть и злее

                       Меня и здесь гнетёт какой-то тяжкий зуд?»



                              В.Комаровский



Повсюду ночь. Луна зажгла фонарь,

Горит над улицей, от снега почернелой.

За числами следить уставший календарь

Глядит в окно с улыбкой онемелой.

И тянутся шаги по зыбкой мостовой

Среди бесплотных, призрачных мельканий.

Им вторит шорох шин, безумный вой

Троллейбусов, звук сдавленных рыданий

За тонкой дверью. (Головная боль

В гармонию вступает так  непросто

С мгновением, когда с небес огонь

Излился вдруг на Царскосельский остров.) 



2. Земля покрылась снегом, почернела,

И облаками полон небосвод.

Душа уснула, сердце онемело,

Недвижна рыба в толще тёмных вод.



Повсюду грязь и липкий хлад проклятий

Под тонкой кожей новых башмаков.

Который вечер, всё ещё не спятил,

Иду домой под ровный звук шагов.



Иду домой по льдистым тротуарам,

В толпе один, случайный пилигрим.

Мерцает ночь и веет звёздным паром

Над царством чёрных веток, чёрных льдин.



*** 

Я осуждён судьбою на Москву.

Я в ней сижу, как пленник в каземате.

Мне здесь, друзья, немножечко наску...

But never mind! Сижу себе в халате



Перед окном и слушаю би-боп,

Летящей из Британии Великой.

Сижу и морщу бесполезный лоб,

И шлю мечту бесплотной Эвредикой



Сквозь хлад и мрак декабрьской ночи

В надежде, что умчусь за нею следом...

О сердце, бейся тише, не стучи,

Я в кресле, у окна, под пледом.



КАНУН НОВОГО ГОДА



1. Ещё один куда-то отлетает,

Another one is flying far away.

Душа усталая блаженно замирает

Под тихий голос музыки своей.



Бежит привычно-расторопно время,

Перо касается листа уж тяжело.

И Пётр ботфорт вставляет в стремя

И вмахивает в седло.



2. Мокрый снег опадает на тротуар,

Тротуар прячет голову в шарф,

Шарф засыпает под жёлтой лампой

В кресле из ивовых прутьев.



Шарф – это что-то от слова «char».

Шар – это то, чего мы боимся

Ночью, идя от столба к столбу

При свете коптящих факелов. 



ТЕТРАДЬ 8. 1988



*** 

Как же назвать тебя?

Ты просачиваешься сквозь мои стиснутые пальцы,

Впитываешься в туманный асфальт,

Испаряешься на морозе, словно эфир.



Я собираю тебя – прах, лунную пыль,

Порошок телефонной трубки,

Сгребаю вспотевшей ладонью в центр

Холодного белого листа.

Но невидимый ветер развеивает тебя.



И я вновь считаю автомобили и галок,

Покупаю блокноты с памятниками на обложках

И слушаю ночной шёпот из-за стен,

Оттуда, где прячутся обитатели другого мира.



*** 

Протягиваю тебе жука и мёртвую бабочку.

Ты отворачиваешься.



Собираю песок и зелёные осколки.

Ты уходишь.



Бегу по льду этой серой реки, под мостами.

Но тебя уже нет.



Смотрю под опавшими листьями,

Переворачиваю камни,

Вглядываюсь в фотографии.



Устраиваю засаду в мёртвой квартире.

Прячусь за шторами.



Наконец приходит ночь.

Щёлкаю выключателем.

Призраки разбегаются.



И вдалеке раздаются еле слышные

Шаги возвращения.



*** 

Развалившись на стуле,

Я думал о Мраморном море.

Но я был птицей

С жёлтым изогнутым клювом.



Вошла жена с полотенцем,

Вошли гости с крестами.

Вошёл Старый Башмачник.

Клетку накрыли платком.



Закипело веселье,

Кто-то играл на рояле

(Очевидно, брат или сват).

Я метался по клетке.



Моя дочь прочитала стихи.

За окном заскрипели лопаты.

Самолёты бесшумно взлетали

И взрывались бесшумно.



Жена с усталым лицом

Подошла ко мне, что-то спросила.

Я ей, кажется, что-то ответил,

Но думал о Мраморном море.



ПИСЬМО



Дорогой Л., 

Как бы мне хотелось быть на Вашем месте

И говорить о Лонге, Витрувии, Проперции;

Писать, сидя в жаркой Александрии,

Этот непонятный роман-тетралогию;

Без цели слоняться по зелёным холмам Корфу;

Пить паросское вино, убивать мух на Крите.

Можно мне процитировать Вас, пересказать

Заимствованный Вами у Вашего,

Как Вы говорите, слегка пьяного учителя 

Эпизод об аканте коринфской колонны? 

Я бы хотел быть на Вашем месте даже тогда,

Когда эта хлипкая посудина,

Изрыгая из трубы искры в чёрную ночь,

Шлёпала из занятой Греции к Криту,

Рискую быть потопленной каждую минуту

Того памятного Вам путешествия.

Даже то положение Ваше видится мне

Замечательным и завидным, 

Не говоря уж обо всём остальном.





*** 

Соучастие – это когда на деревянном балконе,

Или в саду, или ещё где-нибудь,

Скрипя гравием под толстыми подошвами ботинок,

Вы чувствуете, что вы это не только вы,

Но и другой.



Всего лишь несколько шагов

Навстречу тишине,

Ожидание за тем углом,

Где вращается стеклянный ветер,

Случайно залетевший с моря

Беззвучным пасмурным днём.



*** 

Это нечто, что может быть названо

Сладким цементом кофейной жижи

Или трепещущей гирляндой флажков

С запахом сосен и дюн.



Что-то, что похоже на эссе о поэзии,

Что-то, что объяснило бы вкус земляники,

Что-то, что немного напоминает облако,

Живущее в дупле старого тополя –

Нечто с глазами белки и повадками устрицы.



Оно должно пахнуть сыростью и кактусами,

А также апрельским ветром и предновогодней оттепелью.



Что-то... Словом, то хрупкое, ускользающее,

Что так любит мелькать внезапной вспышкой

Посреди белой декабрьской тишины.



ЧЁРНОЕ СОЛНЦЕ



Милан Кандера покинул Чехословакию,

А что же я? Я сижу здесь, 

С тикающим будильником за спиной

И раскрытой книжкой «ИЛ» на столе,

Вожу изношенным китайским пером,

Оставлю кляксу и делаю из неё чёрное солнце

(Видимо, из-за чёрного солнца так холодно).



Так что же? Я так и буду сидеть здесь

Перед окном, прислушиваясь к вою троллейбусов

И завидуя этому чеху?

Когда же наконец закончится это безобразие

И я пойму, что же мне делать?!



Кандере – кандерово, мне – моё,

А чёрном солнцу – все чернила,

Содержащиеся в этой ручке,

И всё тепло этой комнаты.



Может быть, сделать ещё одно

Чёрное солнце?



DOG’S LIFE



К кому-то приходят альбатросы,

К кому-то – мыши,

К кому-то – мухи и тараканы.

Ко мне – никто.



Не уверен, что был бы рад

Вышеназванным визитёрам,

Но по крайней мере

Их появление даёт возможность

Написать стихотворение,

И довольно длинное,

И не лишённое некоторого остроумия.



Но ко мне никто не приходит.



И поэтому я решаю

Перейти в наступление –

Покупаю бутылку шампанского,

Букет зимних нарциссов

И отправляюсь через весь город в гости

К одной условно знакомой собаке,

Которая, думаю, не откажется

Послужить мне поводом

Для этого стихотворения.



УЧА



Какие-то водомерки,

Их тени на песчаном дне.

Деревья, принятые мною за липы

(У липовых листьев нет таких зубцов).



Потом поезд по насыпи.



Потом вода, как манная каша.

Зелёная, очень зелёная манная каша.



Какие-то люди

Что-то ищут в траве.



Проходит время,

И снова кто-то приходит

И принимается что-то искать

Среди трухлявых стволов.



*** 

Хрупкая, беззащитная, невысокая,

Ты стоишь на самом краю.



Из глубины доносится гул.



Из-за поворота показываются глаза.



Ветер шевелит твои волосы.



Скоро уже двадцать лет,

Как ты стоишь невидимкой

На берегу этой реки,

Разгадывая эти чёткие письмена.



Безымянная, безымянная.



*** 

Вот и январь почти позади,

Зима на исходе.

Снег становится жёлтым в полдень,

На ветках раскачиваются воробьи.

Что-то меняется в лицах прохожих.

Просыпаются старые мысли,

Изученные и отставленные прежде,

Как надоевшие безделушки.



*** 

Откуда-то из-за стен

Доносится знакомая мелодия,

Разложенная на голоса.

Это отрывает меня от мрачных мыслей

На какое-то время.

Но они не уйдут – можно не беспокоиться –

Они лишь отступят в углы

И рассядутся там на пыльных стульях, 

Выжидая,

Чтобы при первой возможности

Обступить меня вновь

Своими прозрачными и непроницаемыми –

Для воздуха, но не для света – телами.



31 ЯНВАРЯ 

(Вариация на тему А.Гольдбарта)



Опять этот лёд.



Здешний лёд, дорогая,

Куда твёрже чикагского.



Медленно-медленно

Ползут охлаждённые мысли.



Лёд этот, к тому же,

Намного чернее чикагского.



Трудные времена – говорим мы –

Невозможно плыть.



Только дрейф

Вместе со льдом,

Медленно сползающим

По ущельям этого города,



Плывущего огромным айсбергом

По озеру полярной ночи.



ДВА ЧЕТВЕРОСТИШИЯ



1. Как хорошо, что не надо писать никаких стихов.

Ночь пролетела – и где она, эта ночь?

День за окном, серый печальный день,

То ли зима, то ли весна, не поймёшь.



2. А сколько разной дребедени

С пера слетало день за днём,

К чему? Всё погружается в дремоту,

Как в реку чёрную – снежинки. 



*** 

Не знаю, увижу ли я завтра эти глаза.



Эти руки – понесут ли завтра кувшин к ручью?

Эти ноги – пойдут ли по плитам двора,

Мягко ступая аттическими сандалиями?



Не знаю, прольётся ли вода светлой струёй из кувшина,

Опустятся ли бабочки на этот жёлтый цветок,

Пролетит ли птица через этот участок голубизны,

Плеснёт ли рыба бурым хвостом...



Рыбы и птицы заключили союз,

Но даже в тайных статьях их договора

Не содержится указаний на

Возможность обладания истиной.



БАРАБАНЩИК



Иду и что есть силы грохочу в жестяной барабан.

Марширую по улице под грохот жестяного барабана.



Своим маршем я ввергаю в ужас толпу цыганок.



Прячутся дети и милиционеры,

Прячутся вороны и домохозяйки.



Грохот затопляет улицу,

По которой я иду мерным шагом,

Отпечатывая на мягком снегу

Сложный иероглиф.



Я медленно теку вслед за дрожащим солнцем

По пустому ущелью,

Стены которого вздрагивают при каждом моём шаге.



«Туда! Туда!» - гремят мои ноги, обутые в сталь.

«Туда!» - разносится каменное эхо,

Изгоняя из подворотен притаившихся котов.



С лязгом опускается решётка.

Гулкость шагов возрастает.

Квадрат неба становится всё меньше.



Звук барабана уже едва различим,

Но продолжает доноситься из-за стен.



*** 

Белые автомобили

Продолжают маячить под окном.

Макаю в чернильницу, 

Пишу пером.



Весна обещает расплавку снега.



Выйдя на улицу, ощущаю перемещение

Новых воздушных масс 

И чувствую солнце

В перламутровом облаке марта.



Бег часов чуть громче,

Равно как и грохот грузовиков,

Спотыкающихся о невидимый порог

Под моим окном, а потом

Разгоняющихся и исчезающих.



*** 

Какие-то слова, какие-то... Какие?

Останавливаешься на мгновенье

И вновь идёшь, продолжая

Эту пустынную прогулку,

Отражающуюся в грязных окнах.



Видишь детей, идущих в школу,

Или возвращающихся домой из школы.

Пересекаешь улицу

В поисках неведомой удачи.



Но безуспешно.

В очередной раз.

Только весенний ветер

Ласкает лицо, щёки, губы,

Не вызывая смущенья.



Поворачиваешь направо,

Потом налево,

Потом вдруг останавливаешься

От внезапной мысли,

Не мысли даже,

Но лишь лёгкого следа

Далёкой птицы

На молочно-серо-голубом

Холсте этого дня.



*** 

Наверно, это хорошо,

Наверное, наверное…

Наверно, будем пить боржом

И одеваться скверно.



Наверно, снова вспыхнет свет,

Тот синий свет полудня,

Что лился сквозь мильоны лет

На мартовские будни.



И снова, как тогда, давно,

В другой стране, далече,

Домой вернувшись из кино,

Зажжём в прихожей свечи



И будем тихо, до утра,

Смотреть как стынут капли,

В громаде каменной Петра

В конце времён, не так ли?



МОСКВА ЭТО НЕ GREENWICH VILLAGE



Мулы бредут по дороге,

Пролетают стрекозы, бабочки,

Смеются кудрявые дети –

Москва это не Greenwich Village.



Автомобили взбивают пену прибоя,

Кто-то говорит кому-то о чём-то,

Слышно, как сталкиваются в подвалах льдины –

Москва это не Greenwich Village.



Солнце выглянуло из-за крыши

Мутным глазом земского медика.

Поднимаю голову и всматриваюсь в туман –

Москва это не Greenwich Village.



Останавливаюсь у самой двери,

Голоса справа и слева: кажется, заперто.

И показывают на часы – мол, поздно уже

И пора по домам, всё равно ведь

Москва это не Greenwich Village.



УТРО



Птицы расселись на спицах света,

Ещё не очнувшись от сна и не понимая

Утреннего ощущения сквозняка

И раскачиванья первых лучей.



Лохматые семинаристы нового дня

Опрокидывают бочку чернил

И идут дальше, протягивая за собой

Цепочку следов-знаков.



Утро – семантическая медуза

На отмели отдохнувшей памяти.



Ну а если всё это прекратится, что тогда?

Боль, смерть, гипноз, помутненье рассудка?



«И да, и нет», - говорим мы,

Раскачиваясь в такт ветру,

Разгадывающему кроссворд нового настроения.



«И да, и нет», - повторяют ласточки,

Трепещущие в облаках сна.



Что это –  новый день?



*** 

Пишу, надеясь истребить часы,

До сна оставшиеся. Старые весы

Застыли там, у двери. Скоро полночь,

И скоро погашу я лампу.



День уплывает синим кораблём

По шёлку неба. Чёрные деревья

Стоят не шелохнутся:  видно, сон

Им тоже ведом – так они спокойны.



Вокруг всё тихо. Только звук далёкий

Едва-едва доносится из ночи,

Неслышно приходящей – будто шёпот

Уставшего от игр дитяти.



Но вот и он уходит. Тишина

Теперь объемлет это полушарье

И этот дом, и вкруг него поляны,

Покрытые травою и цветами.



Мир засыпает. Мысли ж всё неймётся.

Она проворно скачет, словно птица,

Припархивая крыльями, по веткам,

По веткам моей памяти, тревожит



Забытое, зовёт пережитое

И снова хочет вспять оборотить

Ток времени... И всё-таки пишу,

Пишу, надеясь обмануть рассудок.



*** 

Автомобили КаГеБе

Несутся, словно по трубе,

По чёрным щелям городским,

Ночь разрывая на куски.



В ОБЩЕМ И ЦЕЛОМ



Ты начинаешь стареть.

Приходит чувство, что ты больше не молод.

Ты говоришь: это ужасно

И пытаешься преодолеть факты

Писанием иллюзионистских стихов.



На какое-то время их хватает.

Но затем их перестаёт хватать,

И ты впадаешь в беспокойство, говоря:

А это ведь не так уж плохо – стариться.

И ты усаживаешься писать книгу,

Которой суждено на время утолить

Твоё желание постоянства.



Но и у книги есть свои ограничения –

Её дописывают.

И теперь ты ощущаешь в руке ненужное уже перо.

Ещё проходит время,

И ты подходишь к зеркалу

И изучаешь эту странную маску,

Черты которой будто бы знакомы.



В общем и целом ты удовлетворён:

Какие-то ресурсы сохранились,

Что следует признать частичным успехом

Ещё пока не завершённого процесса,

Именуемого жизнью.



*** 

Жестяные переживания

Застывают как жухлые листья,

И извозчик идёт не спеша,

Ведя лошадь свою под уздцы.



Он идёт, ковыляя как пьяный,

Он идёт по торцам и каменьям,

А за ним тарахтит таратайка,

И копытами лошадь звенит.



Жестяные опавшие листья

Пряно пахнут, хрустят под ногами.

А извозчик закрыл уж глаза,

Полагаясь только на лошадь.



*** 

Какое-то время тому назад

Мне нравились старые поэты,

Носившие мешковатые штаны

И бывшие зачастую бесцветноглазыми.



Я всё ещё люблю их.



Но что-то изменилось в моём чувстве.

Возник некий новый оттенок,

Который я едва ли могу определить.



Что-то мешает мне думать о них

В том же тоне,  что и два года тому назад.



Становлюсь старше

И понемногу превращаюсь в одного из них?



Я вижу их портреты с бесцветными глазами,

Заглядываю в них,

Словно в маленькие лесные озёра,

Пытаясь различить своё собственное лицо,

Отражённое где-то в их глубине –



И мне казалось порой, что я его вижу.



Но теперь я не уверен в том,

Что это было на самом деле.



На самом деле что-то переменилось.

Не знаю, в природе ли озёр,

Или в моём взгляде.

Или всё это просто игра

Глупого и мудрого воображения.



*** 

Осень, эта девочка с короткими рукавами,

И соловей, промокший от тумана –

Единственные гости той долины в тот день,

Когда я лежал там с закрытыми глазами,

Вглядываясь в подкладку моих век

И различая несчётные звёзды

На вечном чёрном бархате.



Меж тем как соловей и эта девочка

Сидели у костра под деревом

И считали капли,

Точившиеся из раны в моей груди.



*** 

Трамваи поют новую песнь,

Деревья колышутся как знамёна,

Ноги увязают в прокисшей глине окраины.



Завтра – заря, и новый поход

В поисках обезлюдевших мест,

В поисках забытых стран

И заспанных истуканов,

Чей возраст неисчислим,

Как глаза муравьёв.



Зной и вечность наступают одновременно.

Зелёный семафор даёт отмашку,

Обозначает начало задачи,

Непосильной даже Гауссу.



«Новую жизнь в кустах

За зиму почерневшей сирени ещё не сыскать,» - 

Говорим мы, и кто-то невидимый

Переводит наши слова в дуновения

И, интегрируя, получает итог – тишину.



*** 

Весенний день. Поспешная гроза

Омыла листья, стёкла, тротуары

И унеслась. И снова голоса

Текут по тонким свежим капиллярам.



И чиркают на ветках воробьи,

И фыркают внизу автомобили,

И медленные в небе корабли

Остановились, замерли, застыли



На грани ночи. День уж отлетел,

И светят лампы в окнах полутёмных.

Шаги затихли, ветр отшелестел

И спит в углу неслышно, как котёнок.





*** 

Тут зал аспирантский, книжный.

Здесь каждый читает Платона,

Нус к эйдосам свой устремив.



Повсюду тут высятся полки,

В них книг и журналов груды.

И кто-то за стенкой шуршит.



Часы на руке невозможно

Шумят и несутся куда-то.



Вот женщина, дверь отворив,

Заходит в немую обитель  -

И шёпот её раздаётся,

А шелест уж вторит ему.



И каждый прилежный читатель,

Водящий перстом по странице,

На миг отрывает свой взгляд

От жёлтой магической глади.



*** 

Ещё один автограф оставляю

Чернильною бегучею строкой.

В моём архиве быть повелеваю

Ему отныне – сладостный покой.



А я уйду в иные измеренья,

Перешагну шнурок предначертанья,

Оставив за спиною все сомненья,

Все радости и содроганья.



Мне остаётся попрощаться с липой,

Сказать «прости» зелёной электричке

И по тропинке, тишиной налитой,

Уйти туда, где тают все привычки.



УНИВЕРСИТЕТСКИЙ НАБРОСОК



Сегодня – половина мая.

И в этот день сижу, скучая,

В библиотеке угловой,

Что рядом с шумной Моховой.



За чёрной дверью дерматинной

Науки шелест, и картинно

Блестят на полках корешки.

Над ними высятся горшки



С геранью, фикусом, лимоном.

А выше взором изумлённым

Огромных яблоковых глаз

Шесть фонарей глядят на нас



Под сводом вековым и белым...

А солнце прячется несмело

В пушистых сизых облаках –

Что спица в шерстяных клубках.



*** 

Сижу, читаю Ходасевича. А в сквере

Уж яблони цветут вкруг монумента

Михайле Ломоносову. Студенты

Толпятся перед дверью, и пестреют



Под липами их яркие одежды.

Довольно душно, ночью шли дожди,

И утром тоже. Вымокла рубашка,

И хочется в прохладу поскорей.



И там, за стол излюбленный усевшись,

Открыть старинный пожелтевший том

С автографом на титульной странице:

«Булгакову от Гершензона» и...



А перед тем я был на булеваре

Пречистенском, ел на скамейке булку,

Поглядывал по сторонам. Со мной

Соседствовали светлые старушки.



Одна другой: «Вы в парке не бывали?»

А та в ответ: «Что, что вы говорите?»

И первая, фольгу сжимая в ком: 

«Ну вот и пообедали.» - «Конечно.»



«Какой там воздух, если бы вы знали!»

«Где?» - «В парке.» - «Значит, вы там уже были?»

«Ну да, позавчера.» И так беседа

Течёт себе. Потом они уходят.



Я тоже поднимаюсь и иду

К метро, вглубь медленно спускаюсь.

Подходит поезд. Захожу  в вагон

И еду остановку – до Манежа.



И вот уже иду по тротуару,

Вдоль кованой решётки до калитки.

Вхожу в неё – вот и весёлый сквер,

Где яблони цветут вокруг Помора. 



НАБЛЮДЕНИЯ



1. Ворона опускается на своих широких крыльях

На клубничную грядку, потом взлетает

И скрывается в чаще.

Но вот она вновь важно бродит среди трав,

Что-то выискивает, рассматривает, подмечает,

Не забывая при этом зорко поглядывать по сторонам.



2. Сижу под дубом.

Сзади шумит тепловоз.

В траве бегают скворцы.

Дует тёплый ветер.

Сокол поймал воробья и понёс его в своё гнездо,

На вершине дальнего дуба.

Поляна желта от одуванчиков.

Солнце просвечивает сквозь листву.



*** 

Я буду жить в стране высоких клёнов,

Под сложной сенью вязов и дубов.

И буду слышать шум их крон зелёных

И видеть бег по небу облаков.



Я буду пить из рук сложённых нéктар

И буду спать на простыне из трав.

И буду знать, что есть особый вектор,

Летящий ввысь, из плоскости восстав.



Не знаю, важно ль то, что здесь пишу я –

Пишу, не зная, кто это прочтёт.

Но знаю твёрдо: там листва бушует,

Цветут цветы, и ключ в камнях течёт.



ПЕРЕЧИТЫВАЯ «ДРУГИЕ БЕРЕГА»



Людмила Гринберг, куда вы скрылись?

Вы оставили ваши шляпу и часы.

Чашки, тонкие и нежные, без вас разбились,

А все домашние повесили носы.



Вас нам так не хватает,  право –

Ваших зелёных смеющихся глаз,

Ваших шагов из прихожей направо

По коридору, вдоль бюстов и ваз.



Библиотечная, так та осиротела,

В углу на столике застыл каталог.

Людмила Абрамовна, возьмитесь за дело, –

Вас умоляют Бьюкенен и сам Палеолог!



ФАНТАЗИЯ, ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ



В стране остановившихся часов

Под наблюденьем филинов и сов

Среди дремучих пагубных чащоб,

Но вдалеке от горестных трущоб,

Живут – не знаю кто, невесть зачем,

Куря табак, приправленный кой-чем.



Не много их, каких-нибудь полста.

А вся страна – квадратная верста.

Но в ней есть всё: и храм, и мавзолей –

Приют почивших в бозе королей,

А также рынок, баня и острог,

На всякий случай, хоть закон нестрог.



Я там бывал, мне ведом их пароль.

Король при мне играл на театре роль.

Сказать по правде, был он очень плох,

Но я едва от бури не оглох

Рукоплесканий, содрогнувших зал,

Когда с шуршаньем занавес упал.



И был потом под липами банкет.

Потом был бал, свет лился на паркет.

Устав, заснул, сражённый наповал

Блистаньем глаз, брильянтов и зеркал.

Но пробудился из-за воя псов –

В стране остановившихся часов.



*** 

Качаются сосны.

По стволам стекает вода.

С листа на лист

Перепрыгивают капли,

Стремясь к рыхлой прели

И достигая её.

Гремит гром, уходя.

Вдалеке едва различимо зудит пила.

Пахнет жасмином.

Пробуждаются мокрые птицы.

Медленно проступает голубизна.



*** 

Дождь падает и падает

Уже который год.

Листья сжались и облетают,

Хотя ещё только июль.

Ночь приплясывает у костра,

Её чёрный хитон

Перехвачен оранжевой лентой.



Вот такой этот год,

Такое лето теперь,

Такой удивительный день.



*** 

Куда-то надо идти.

А может, куда-то не надо идти.

А может, куда-то надо-не-надо идти.

А может...



День, потом ночь,

Потом снова день,

И снова ночь.

И так далее,

Пока не погаснет солнце.



*** 

И, как всегда, мне не о чем писать...

Вот только перестал «Державина» читать,

О том, как Пушкина старик благословил,

Хотел обнять – того уж след простыл.



Кричат вороны за моим окном,

Им скучно – жизнь без них идёт кругом.

Внизу машин извечный шум и вой,

И голоса стремящихся домой.



Вот чей-то смех, а вот уже затих.

А вот сейчас замрёт десятый стих.

Я вновь пишу, о том же, что всегда,

А всё ж не так, как в прежние года.



О чём-то надо мне ещё сказать,

Подумать и степенно записать.

Иль бросить, взять «Державина», читать –

Всё лучше, чем бессмыслицу марать.



*** 

Осень ложится синим мазком на асфальт.

Мне остаётся всего пять или десять минут.

Безлистные ветки за мутным стеклом гомонят,

Георгины, не взирая на тучи и ветер, цветут.



Надо ехать отсюда по городу почти что невесть куда,

Надо шлёпать по лужам, лопать воздух, вдыхать бензин.

И если последнее слово по-прежнему «да»,

Это значит, что надо погибнуть именно с ним.



*** 

Попытка сосредоточиться. 

Шум затихает.

Часы идут.

Перо послушно перескакивает

Со строки на строку.

Фигура растворяется в пролёте арки.



«Как, и это стихи?»- спросит меня

Аспирантка из Суринама,

И застучат о стол её

Деревянные браслеты и бусы.

«Да»,- скажу я ей, - «это стихи.

И более того, вам придётся

Выучить их наизусть

К следующему занятью.»

Она покорно вздыхает –

Мол, воля тут ваша –

И запихивает книги

В синий мешок.



Такая вот ерунда.

И хризантемы увяли,

А хорошие были цветы.

Пряный запах весны

Бьёт прямо в глаза

И ослепляет как поцелуй.



*** 

Заскрипели ворота – это новая песня песка,

Это штурм опустелого форта

И предвестье больших отступлений;

Это снег, упадающий на

Непокрытую серость разлуки,

Это холод летящих в ночи

Изумительно чётких суждений;

Это соль, это шорох песка,

Это рябь на воде, это тайна,

Это хор неподвижных дерев

Над пустыней немых очертаний...



КРАСНЫЙ ТРАМВАЙ



                                                 Советским



Красный трамвай – это тайна вашей победы.

Красный трамвай – это юности бодрый клич.

Красный трамвай – это слово бубнили деды.

Красный трамвай – над врагом занесённый бич.



Красный трамвай – это новое слово эпохи.

Красный трамвай – это ваших знамён паруса.

Красный трамвай – это первые радости вздохи.

Красный трамвай – это счастья скупая слеза.



Красный трамвай – это власть над землёй и небом.

Красный трамвай – это поступь людских колонн.

Красный трамвай – это ваше богатство хлебом.

Красный трамвай – это прочных границ заслон.



Красный трамвай – это каждый простой рабочий.

Красный трамвай – это встреча однополчан.

Красный трамвай – это скромное благо без очереди.

Красный трамвай – это плотный тугой кочан.



ОКНО



1. Вот это утро! Я иду в кино.

Какое солнце льётся через стёкла!

Давно уж встал, позавтракал давно.

Вовсю гремит своей посудой Фёкла.



Как хорошо! Я в новый день вхожу.

Я по нему пройду, пусть и устану.

А мух уж нет, не слышно «жу-жу-жу».

И как сверкают вымытые рамы!



Но мне пора – я ухожу в кино.

Прощай, мой стол, adieu, моё окно.

Какое утро – солнечно, светло!

Я ухожу в осеннее стекло. 



2. В моём окне живут домов глаза,

Живут картины на стене в прихожей.

Живут в углу направо образа,

Хоть и отдельно от людей, похоже.



Живут средь чёрных веток фонари,

Живут цветы в зеленоватой вазе,

Живут их стебли, но уже внутри,

А не снаружи – в жидкости, не в газе.



Ещё живут чернила на столе,

И с ними клей, карандаши, бумага.

Крупинки сахара тихонько спят в куле,

И под стеклом в «Кули...» зимует «Прага».



Вот это жизнь! Кругом, везде живут.

И я средь них живу, что Заболоцкий,

Упрятанный в клубок житейских пут...

«Джон Донн уснул...» Уснул Иосиф Бродский.



*** 

Среди цветочных снов я шёл себе один

Куда-то вдаль, как утренний прохожий.

Средь сосен я бродил, средь клёнов и осин,

Всё шёл и шёл, а день звенел погожий.



Я чащей проходил и лугом росным шёл,

Я брёл сквозь рощицы и вброд переправлялся.

Мой путь был одинок, пролёг вдали от сёл,

Я радовался, что не притворялся



При встречах. А когда сгущался тихий мрак

И звёзды выступали мерным шагом,

Я, голову задрав, вперял в пучину зрак

И был совсем один под звездотканным стягом.



ИЗ ПОДВАЛА

……………………………………………….. 

Но ты, моё перо, веди меня ходами зазеркалья

К концу, к излучине последнего сказанья.

И вот уже забрезжила надежда –

Минута, и пустыня распахнётся,

И голос ветра возвестит бесстрастно

О том, что утро всё же наступило,

И тени зашуршат и разбегутся

По белой штукатурке полушарий.

……………………………………………..

Туманны и невнятны эти звуки…

А могут ли звучанья быть туманны?

А могут ли долины быть туманны?

А утро может быть туманным,

Седым, туманным, стылым и промозглым?



Вот так. Приписка означает окончанье

Чего-то. Может быть, теченья

Чернил по желобку пера, бумаги,

Или вина на дне помятой фляги.



*** 

Вот выпал снег. И снова стало чисто.

И тишина застыла на ветвях

Поникших клёнов. С приглушённым свистом

По мокрому асфальту, второпях

Не замечая тишины снежинок,

Скользят авто и брызгают шугой.

И пешеходы не щадят ботинок,

Спеша к метро привычною тропой.



ЗИМНИЙ СОНЕТ    



           

Ты позвонишь и скинешь с плеч пальто

И напоишь всю комнату прохладой.

И нас с тобой не уличит никто,

И прянет пар от чашки шоколада.



И ты с улыбкой будешь пить его,

Отпаивать себя от вьюжной стужи.

И будет вечер застилать стекло,

От нас скрывая то, что там, наружи,



Живёт своею жизнью невзначай,

Пьёт кофе, молоко, вчерашний чай,

Пластинки ставит, комкает перчатки,

Приносит в сумках ледяной товар

И посылает в воздух синий пар,

И оставляет пальцев отпечатки.



ТЕТРАДЬ 9. 1989-1990



*** 

Попробую вернуться  в прошлое,

Лет на двадцать пять или тридцать,

В те места, где всё время ранний вечер

И едва заметная рябь на воде каналов,

Туда, где мы с тобой вместе бродили, 

Каждый сам по себе, или стояли близко, 

Соприкасаясь локтями,

И смотрели на зависшее солнце.



Попробую вернуться туда,

Где мельчайшие брызги ложились на ворс ткани,

Облегавшей двух незаметных странников,

И где камни под ногами жирно блестели,

И собаки бесшумно перебегали улицу.



Попробую вернуться в эту страну,

Хотя знаю, что не найду там тебя,

Хотя догадываюсь,

Что оттуда не будет возврата.



*** 

Наверно, и мне надо чем-то заняться –

Стихи написать, или повесть сложить.

Иль поздно, и нету уж сил притворяться,

И только одно ещё нравится – жить.



Да, жить, как живут серокорые клёны,

Как ветер, летящий над гладью воды,

Всего только жить... Этот вкус, чуть солёный,

И эти немые, как небо, следы.



ДЕНЬ



1. Лёгкий оттенок провинциализма,

Дуновение, стекла приключенье,

И снова, по лестнице винтовой

С мыслью, что это возможно.



Струение света и вместе с ним – пустоты,

Обещающей то, что уже было обещано, и не раз.

И снова этот упругий полёт, зовущийся днём.





2. И сочиняющие диссертации, они

Не понимают задачи дня,

Что, впрочем, счастье для них,

Ибо могут сидеть, упершись в кулак,

И слушать подспудное движение смыслов,

Которое уловив, осторожным пинцетом

Переносят потом на бумагу

И там оставляют до лучшего дня.

И всё же, правда – не их, 

Равно как и не моя – ничья.



 	*** 

И был борхесиански тонок путь,

И всё текло, мерцало и струилось.

И было весело, не боязно ничуть,

И солнце жгло, и облако курилось

Над краем зданья в небе голубом

В срединный день обычнейшего марта.

И голова клонилась над столом,

И где-то там дрожала зноем Спарта.



*** 

В одном окне – певунья-скрипка,

В другом – гудит-визжит пила.

Куда ты, робкая тропинка,

Меня сегодня завела?

Куда? –  В день серый, непогожий,

В апрельский бабочный снежок.

Мы так с тобою непохожи...

Пора, мой друг, прощай, дружок.



СТРОКА ИЗ ЙЕЙТСА В ПЕРЕВОДЕ НАЙМАНА



                                      «When you are old, and grey, and full of sleep…»



Когда ты старый, и седой, и сонный

Сидишь у очага один в ночи,

Возьми с каминной полки томик тёмный,

Раскрой его и медленно прочти

О том, как быстро пролетели годы,

О том, как улетучилась любовь,

О том, как мы войдём под вечны своды,

О том, как нас уносят в вечность воды

Реки, в которую не ступишь вновь.



*** 

Плыли и кружились зелёные тучи.

Мальчик выбежал на дорогу с красным флажком.

Его профиль промелькнул,

Как крыло быстрой птицы.

И упал мрак на горячую землю.



Ночь разрядилась вспышками десяти молний.

Дерево выросло и побелело.

«Скоро зима,» - заговорили вокруг.

И всё стихло.



Заяц сверкнул в луче полуночной машины.

Женщина мелькнула в освещённом окне.

За зиму выпало столько снега,

Что он уже не растает

И так и останется лежать

До новой зимы.



*** 

Зачем-то лист, на нём перо, зачем-то. 

Уж видно, им судьба – соединиться,

Вступить в союз и свету подарить

Плод этого случайного соитья –

Стихотворение, которое для вас

Я запишу, водя по глади белой

Пером китайским, ступленным и мягким.

Вот вам стихи – читайте и любите.



ОДА МАЮ



Иду-бреду себе бульварами. Темнеет.

Сажусь под зонтик, покупаю воду.

Смотрю по сторонам: на листья, крыши,

На лица, ноги и автомобили,

Скользящие по тёплому асфальту

В сей час, закатный час конца апреля.



Апрель жестокий месяц, жесточайший,

О том нам Элиот сумел поведать.

А мы спустя полвека подтверждаем:

Да, этот месяц из породы трудных –

Он быстр, он прихотлив, не без коварства,

В нём пустота – природы междуцарствье.



Но к счастью, всё невечно в этом мире.

Вот и апрель в былое отлетает.

Ему на смену май спешит проворный,

С цветами, грозами и новых крон шуршаньем.

Спокойный, чистый и прозрачный месяц,

В нём столько силы, новизны и света...



Но Ивашкевич нам сказал о мае,

Что все с ним связанные ожиданья:

Мечты о долгом лете, о свободе,

О вкусе ягод, о лесном приволье,

О новой жизни, наконец, о счастье –

Всё суть химеры, всё обман и бредни.



Поэтому нам дорог месяц май,

Единственный, неповторимый, чудный,

Воздушный, грациозный, легковерный,

Обманчивый, случайный и летучий,

Прекрасный май, пахучий, розоватый...

И он пройдёт, как всё, как всё проходит.



*** 

Там – немного печали,

А в крови – удивление нимфы.

Там – струенье событья

И салюты немому стеклу.



Здесь – осколки чудес

И последние проблески тайны,

Жизнь обыденных междометий

И грозою набухшей листвы.



Там – трава и возможность,

Здесь – холод гранита и страхи,

И качанье на волнах привычки,

Как на ялике под мостом.



Там – незнанье, в котором возможность,

Здесь – возможность великого знанья.

Там – ещё одно утро.

Здесь – последний закат.



*** 

Конец уж мая, жарится трава,

Притихли птицы. К вечеру прохлада.

За ближним лесом стонут поезда.

Их машинистам и колёсам – слава!



Гудят себе и громко – через мост,

А там – прощай. А речка уж в тумане.

Он вытек из ольховников. Как прост

И чист был день – он расстаётся с нами.



Начало лета, буйное, как встарь.

И запах тот же – пыли, хлорофилла.

За дверью – лето, на столбе – фонарь.

И под берёзой – свежая могила.



*** 

Я не хочу писать о многом,

Но только об одном –

Что месяц ходит за порогом,

Что тонет в синем мраке дом,



Что под персидскою сиренью,

С её пахучей чистой тенью,

Застыли давние года

Кристаллом неземного льда.



*** 

С философическою книгой

Вот снова по земле иду.

Вот облако над майской Ригой,

Вот лебедя двойник в пруду.



Скольжу среди толпы всегдашней,

Вступаю в хлад подземных зал

Сгущеньем тишины домашней,

Осколком дремлющих зеркал.



Вношу немного зябкой лени

В водоворот слепого дня,

Времён ушедших верный пленник,

Хранитель бледного огня.



*** 

После грозы, под лампой, в тихий вечер,

Когда деревья замирают перед сном

И шум стихает, вспоминаешь вдруг

Тот день, который невозвратно канул.



Вдруг вспоминаешь синеву

Волшебных сумерек и горы,

И влажную таинственную речь,

Порхающую как мотылёк

Над мокрой розой...



*** 

А там уснут аттракционы в парках,

И люди разойдутся по домам.

Утихнут дети и застынут липы,

Вдоль старой улицы растущие.

С них заструится сладкий аромат

На тёплую умытую панель,

Забывшую о тысячах шагов

И стольких звуках гаснущего дня.

И тихо-тихо станет так вокруг,

Такая вдруг настанет тишина,

Что будет слышно, как ночной прохожий,

Идущий по соседней мостовой,

С той стороны объятых дрёмой крыш,

Ведёт с собой неясный разговор,

Уверенный, что он один в ночи

И что никто не может его слышать.



ИЮЛЬСКИЙ ДЕНЬ



1. Июль – и холодно, и солнце рвётся в тучах.

Лучи скользят, и ветер сквозь листву...

Как хорошо! Как в днях далёких, лучших,

Упрятанных в надёжнейшую тьму

Подвалов моей памяти, утрата

Ключа к которым не страшит меня.

Я в них сойду в один из дней, когда-то,

И этот день – того прообраз дня. 



2. Бывали дни: я лёгкий был, как воздух.

Я плыл, я нёсся, и меня несло

Струёй воздушно-солнечной – как просто

Тогда жилось, прозрачно и светло.

Меня несли тех тротуаров реки

И стёкол тех зеркальная волна,

И нежили прикосновеньем веки

Бесплотнее эфира пальцы сна.



*** 

И мнилось: больше этого не будет...

Но вот закат так нежно розовеет,

И снова ветер треплет эти листья-

Жестянки заоконных тополей.



Ведь это осень бродит где-то близко,

Разбрызгивая по асфальту воду.

И слышен будто тихий её голос,

Дыхание холодное и вздохи,



Когда она, склоняясь, собирает

В подол с дерев слетающие листья,

Чтоб тотчас их развеять свежим ветром,

Гуляющим над стынущей столицей.



*** 

А она всё строчит, всё куда-то несётся, рука –

Через море песка, сквозь молочные облака.

И склонённая набок тяжёлая голова –

Словно встающая из облаков гора.



Здесь, под сводами старого зала, стало как-то знакомо тепло.

Жёлто-серый закат с замиранием льётся в стекло.

И застыли на башне паладины совсем недалёких веков

В ожиданье смиренном покровских снегов.



*** 

И снова над Москвой горит луна

Пронзительной автомобильной фарой.

Под каменным мостом течёт река,

В её воде – луны небесной пара.



Деревья голые стоят в густой тиши.

И холод веток – как стекло сосуда,

Вместившего настой моей души,

Летящей в никуда из ниоткуда.



БУЛЬВАР   



Совсем немного

Пройдём в ту сторону,

Под сень безучастных деревьев.



Старый китайский поэт

Напомнил бы нам о разлуке

И о шёлке, из которого соткан ветер.



А новая поэтесса, живущая за морем,

Поддержала бы разговор,

Нервно затягиваясь длинной сигаретой.



И так бы мы слышали два эти голоса,

Идя в сумерках

Под призрачными деревьями.



*** 

И прыжки осени

По бледно-зелёным плитам тротуара.

И твоё «да-да», и в такт ему

Тихое покачиванье неоновых отражений.



Замирание. Плавный поворот,

Как стрелки большой на круглом

И слегка пожелтевшем циферблате.



(Потом собирание ранца:

Ручки – в пенал, пенал – в отделение,

Резинка, карандаши, точилка и яблоко.)



В звоне неба 

И утопающем равнодушии сумерек

Матовое неспешное круговращенье,

Паутина птичьих следов,

Оставляемых в воздухе

В сезон осенних перелётов.



«Да-да, - говоришь ты, усмехаясь,-

Это точно, это именно так.»

И вот уже ты у двери,

А за ней – неизвестность,

Не кажущаяся мучительной.



Ты кладёшь на дверной выступ ладонь

И окидываешь нас, мешкающих,

Этим знакомо задумчивым взглядом,

В который если всмотреться,

То различимо и лицо, и глаза,

И зрачки всматривающегося.



*** 

Тебя уже который год выискиваю во тьме,

Прикладывая к подушке голову.

Но вижу: ряды домов, утренний полумрак

И зелень канальной воды, отражающей парапет.

А рядом – твои шаги, еле слышные,

По дороге из слов, оставшихся от всех тех,

Кто жил тут до нас, до тебя.

Вглядываясь в твоё лицо, 

Я вижу выход из плена дней

И снова чувствую ветер на своих щеках.

И кажется, предо мной, как и тогда – когда? –

Снова открыта эта волшебная дорога в Никуда,

По которой так весело было идти,

Ещё не зная ни о чём, таящемся

За стеклянными стенами этой жизни.



*** 

Появляется это тонкое смутное

Ощущение необходимости слова.

И вот его уже нет, и пустота,

За которой конфетные сумерки

И туман, как в Венеции.



Ты сыплешь конфетти

По холодному северному асфальту,

Любуешься утками,

Покупаешь что-то

И потом забываешь об этом.



Но вот – неожиданность встречи.

И ты снова, как когда-то,

Переступаешь через жилы рельсов,

Направляясь в укрытие,

В окнах которого, мнится,

То ли слабый отблеск,

То ли некое тихое свечение,

От чего делается не по себе,

Но ощущение мимолётно, и пыль,

Оседающая на поля шляпы – легка.



На этом застаёт нас рассвет,

За этим – расстановкой фигур.



Вслед за чем ты уходишь

В начинающую расходиться

Светлость утра.



«До завтра,»- говорим мы друг другу

И гасим электричество.



*** 

Пахнет бензиновой гарью.

Пионы вырастают из клумбы.

Лето явственно входит в дом

Через кроны и белые облака.



Автобусы притормаживают на повороте.

Студенты расходятся, кто куда.

На асфальте окурки и листья,

И чёрный ботинок, правый.



Ветер нагонит тучи,

Грянет гром, засверкает.

Это будет гроза середины мая,

Захлёбывающаяся от восторга.



*** 



И опять без понятной причины

Поджимаем обиженно губы

И пускаем по воздуху пар.



Он летит, глуповатый и нежный,

Вдоль бульваров притихших, страниц

Этих книг, столь когда-то любимых.

Он летит, оставляя лишь память

О случайности, утре, дожде.



РАЗДЕЛ III. 1991-2010   



ТЕТРАДЬ 10. 1991-2010    



1991



ВАРИАЦИИ НА ТЕМЫ  ЗБИГНЕВА ХЕРБЕРТА



1. Прощанье на вокзале:

Чемоданы, вопросы, обрывки газет и мыслей,

Холод, пробирающийся сквозь пальто,

И запах, вечный запах дыма.



По перрону люди прошли,

И пусто стало, тихо

Под стеклянным небом.



Мы попрощались.

Лязгнуло. Поплыли

Мимо зелёные вагоны.



Проехала тележка,  растаяла в тумане. 

Подумалось, что это уже было прежде

И не раз.



Потом стоял у края,

Рассматривая рельсы и мусор между ними,

Как долго – не могу сказать.



2. Каменистой Трои северный ветер,

Быть может, 

Сдвинет этот огромный корабль,

Заслоняющий небо, 

И человек обовьёт руками ствол клёна

Как испорченный саксофон.



Медленно догорает день.

Запах этого дня уносится лёгким дымом

Вдоль набережных этого города,

Кладбища, моря руин.



Выдувается последняя мелодия,

Растекающаяся тёмным пятном на панели.

Сумерки съедают память и растворяют мысли,

Добираясь до самых простых.



Листья сбиваются в кучи у кромки воды,

Занавес медленно опускается,

Звёзды проплывают над прозрачными крышами,

Деревья замирают. 



И последний шёпот мостовых

Тонет в накатывающейся волне великой тишины.



3. Перед погружением –

Гордо вдохнуть и выпрямить спину.

Величественная походка,

Отражающаяся в чешуе,

Тихо светящейся

И будто подмигивающей секундам.



Медленное ступание по тверди,

По самой кромке хляби,

Где только слова-ноты

И ветер, разносящий песок.



Внизу тысячи невидных существ,

Озарённых приступом тишины.

И наш непонятный разговор с волнами,

Плещущими в небытии,

До которого так недалеко,

Всего лишь полвзгляда,

Равные почти вечности.



Цепь следов,

Отмечающая вехами

Некое продвижение,

Словно чьих-то ножей зарубки на косяке,

От которых до убывающего горизонта

Только зыбкое покачивание

И неверные отражения.



*** 



1.Воды реки

Неслись,

Волнясь и подрагивая.



Но снова шаг,

И на этот раз

Уже не слышишь себя.



Вторило движенью

Низкое небо.



Слепые деревья

Стояли

Как памятники.



И голос уходил.



Ты стоишь – прозвучало в ответ.



2. И так, выуживая воспоминания,

В такт заходящему самолёту,

Чтобы ветер не останавливался,



Зайти в лес,

Отыскать дерево



В тишине,



Слушая птиц

Отдалённых

И плеск

Рыбы

В реке.



*** 

Спустившийся вечер свеж и полит дождём.

Идёшь сквозь сгустившийся воздух

И запах первого сенокоса

Сквозь подворотню,

И мимо мусора во дворе,

Вдоль тёплых стен

По скользкой земле

Через лужи.



Это ещё не умерло,

Это ещё где-то есть.

Там где-то,

За холмами и лесом,

Где солнце садится,

Где реки вьются в тумане,

Чёрные реки,

Быстрые воды,

Сны уносящие.



*** 

Дни падают подобьем осеннего винограда,

Пронизанные прямыми лучами света.

Голоса путаются в шорохе листьев.



Проезд автомобиля – космическое событие

В этих местах, упрятанных в тёмный ящик

Чьего-то гулкого, как мираж, беспамятства.



Это ты в своём утреннем колоколе дождя.



*** 

В пространстве серого снега

Ночь примеряет платье,

Рассеянно слушая вянущие голоса.



В осколках неба

Блёклые сумерки

Подобны засохшим цветам.



Из всего этого может родиться нечто,

Что заставит радоваться себе.



Но может, 

Всё тихо растает,

Растворится в потоке сна. 



*** 

Что – поэзия?

Влажная пыль чувств,

Сетка мыслей, образов, звуков,

Лёд, огонь, песчаный ветер весенний,

Нежный вечер, когда воздух синь,

А запах асфальта – лучшее,

Что есть в этом мире.

Что – поэзия?

Чашка остывшего чая в холодном доме,

Шаги по мокрому полю,

Улица в декабре, пропитанная угольным дымом,

Стихи Монтеле, Борхеса, Милоша...



*** 

Песок, просыпавшийся

На мой московский паркет

Из отворотов моих штанов,

Зачерпнувших его

На пляжах Паланги,

На чужой родине.



*** 

Я сделал сегодня открытие,

Состоящее в том, 

Что листва сентябрьских деревьев

Существенно отличается

От листвы деревьев июльских.



Листья сентября 

Мельче, тоньше, прозрачнее,

Покрыты точками

И серым налётом, 

Похожим на порох.

Они пахучи,

Они имеют склонность к осыпанию,

Свёртыванью, засыханью.



Листья сентябрьских деревьев

Скапливаются на дорожках сада,

Шуршат под ногами,

Легко разносятся в разные стороны

Налетающим ветром.



Мокнут и буреют,

Слёживаются,

Смерзаются,



Покрываются снегом.



*** 

И Милоша стихи... 



Не знаю, что случится дальше.



Иду по коридорам, облака...



А тем временем кто-то

Тихо ступает,

Не оставляя следов.



Снег тает.



Птицы щебечут на ветке.



То ли осень, то ли весна.



Вечер сменяет день.



Зима – осень.



Смерть – жизнь.



Мёртвая жизнь, живая смерть.



Здесь жизнь

И временами смерть,

Сказал один поэт.



И снова коридоры.



Памятники.



Облака.



ЛИСТАЯ ПОЛЬСКОГО ПОЭТА



Двадцать-двадцать пять лет назад

Была совсем другая эпоха,

Особенно если сделать подстановку:

Вместо Р – П,

Вместо «Россия» – «Польша».



В ту эпоху люди умудрялись

С интересом читать классиков,

Вникать в перипетии отношений

Сократа и софистов,

Отмечать любопытные детали у Фукидида,

Устроившись в кресле,

Со вкусом читать Тацита.



Из прочитанного рождались стихи,

Одно, другое, двадцатое.

Их аккуратно перепечатывали

На старой машинке с мягким ходом,

Составляли книжку,

Относили в издательство.



Там ей назначали тираж в 10 290 экз.

Готовый тираж развозили по магазинам.

Автор подписывал,

С ироническим прищуром

Составлял глубокомысленные посвящения.



Потом собирал чемодан и ехал

В Венецию, в Париж, в Чикаго.



Ибо то была очень отдалённая эпоха,

Эпоха совсем других, диковинных, нравов.

И никто ещё не знал 

О новом значении слова 

SOLIDARNO..



1992



*** 

Вот так это бывает –

Что-то приходит: полуночная тишина,

Тень от плетёного кресла на паркете,

Шум запоздалого автомобиля,

Приглушённый свежевыпавшим снегом,

Стихи Херберта, мысли о Беккете.

Вот так и бывает, что рождается нечто,

А потом смотришь – да ведь это...



1993

***                     

                       «И в небесах я вижу Бога…»

                                               Лермонтов

                           

Я не поехал жечь костёр

И воду выпускать из бака,

Не мчал сквозь ветреный простор,

И не облаяла собака

Соседская, что любит выть

Под утро в небо лунной ночи,

Когда в росинках дремлет сныть

И птица первая хлопочет

В ветвях сомкнувшихся берёз...

Все эти старые картины 

Я навсегда с собой унёс –

И дым, и нити паутины,

И стук колёс, и плеск речной,

И шелест трав, и запах мёда,

И зной, и холод ключевой

Воды, и ужас небосвода,

Когда лежишь под ним один

И ждёшь знамения и чуда,

И понимаешь, что за ним,

И видишь сам себя оттуда.



В НАЧАЛЕ ЗИМЫ



Поэт ли я? Не знаю, се вопрос…

А на дворе меж тем нешуточный мороз.

Хотя ноябрь, зима уже вовсю,

Зане Москва не Рим и не Хонсю.



Опять зима, постылейший сезон.

Снежком присыпало увянувший газон.

И будет долго так, до самой до весны:

Залечь на печь, уснуть, и видеть сны.



1994



*** 

Опять всё снегом засыпаемо,

Опять снежинки в синем свете.

И как-то не опознаваемо

Всё то, что лучшего есть в лете:



Деревья за речушкой тихою,

Над ними отблески заката,

И аромат тягучий липовый,

И дальних поездов staccato.



*** 

Улица погружалась в сумерки.

Фонари ещё не зажглись.

Автомобили и пешеходы были редки.

Шёл слабый снег.

Он был совсем слабым.

Его почти не было.



Асфальт был белым.

Но не от снега,

А потому,

Что его покрывал

Какой-то белёсый налёт,

Образовавшийся за зиму.



Слева открывался пустырь.

На нём росли деревья,

Чётко вырисовывавшиеся

На фоне гаснущего неба.



Это был предпоследний день января.

Зима отступила, уступая место

Приближавшейся весне,

До которой, впрочем,

Было ещё не близко.



*** 

Как хочется укрыться в башне,

Забыть о тех, кто там внизу,

А сутолоку дней во что-то лёгкое,

Душистое, лесное претворить

Одним касанием карандаша.

Возможно ль? Сбудется? –

Кому задать вопрос,

Откуда ждать сигнала или знака,

Быть может, от Шимборской или Стаффа,

Или Тувима, Милоша, Херберта?..



*** 

Очередная осень. Дубы и клёны.

Снова листья

На старом-престаром асфальте.

Барбарис, как всегда, тонок

И осыпается.

Осенние собаки

Со свалявшейся шерстью.

Отдельные признаки

Близящихся холодов.

Пока же – осень.

Лёгкая дымка.

Тихое безумие

И сдержанное торжество

Деревьев.

Особенно – дубов и клёнов.



*** 



1. Эта тишина октябрьского воздуха,

Подчёркнутая жестяным шорохом

Опавших каштановых листьев

В палисаднике этого дома,

Освещённого лимонным светом.



Какие-то кусты, уже заржавевшие,

И металлические конструкции для детей –

Неподалёку.



Неторопливые пешеходы,

Редкие автомобили. Дом,

В котором таится чья-то жизнь,

О которой мне известно

Лишь то, что она – другая.



2. Тут что-то мне, как будто, приоткрылось,

И жизнь предстала новым измереньем,

Пока я брёл октябрьским тротуаром,

Вдыхая холод дня и запах листьев,

Усыпавших асфальт после мороза. 



1995



*** 

Снова здесь, ещё раз.

И опять осень,

И кучи листьев у стволов,

И это солнце, ещё тёплое.



Но год назад это было ещё скамейкой,

А не насестом, как теперь.

Впрочем, можно и на нём

Устроиться и наблюдать

За ходом жизни.



Вот открылась дверь,

И человек понёс

К мусорным бакам то,

Что можно бы назвать

Отходами его существованья.



Он долго высыпает их

В железный ящик,

Вытряхивает, стучит о стенку,

Косится на прохожих

И шаркает назад к подъезду,



Не ведая, что некто на насесте

Фиксирует его перемещенья

И размышляет о печали жизни.



Возможно, сам он тоже размышляет

О бренности всего земного,

Усаживаясь перед окном

И глядя вниз

На редких пешеходов

И  автомобили.



1996



*** 

Мираж пустоты

С протекающей сквозь рекой,

Над которой

Изогнулись мосты.

И солнце,

Зависшее над

Городом

В день перегиба

Зимы,

Когда мы стоим на самой вершине,

И впереди различимы

Долины весны

Реки лета

И дымка грядущей осени.

Таков он,

Этот мираж,

Прозрачный,

Звонкий,

Текучий

Как вода...



*** 

Вхождение в права февраля

И снова

Отступание темноты

И нежелание

Продумать всё до конца,

Как и тогда,

После того как всё сказано,

Что ещё можно

Сказать –

Лишь повторить, напомнить:

Вот здесь

Росли деревья и был газон.

Теперь их нет.

Но воздух, удлиненье дня,

Голубизна

Перспективы – снова.

Но что делать тем,

Для кого

Это лишь очередной повтор?



 *** 

                                        I.Z.



Ах, дорогая Инна Зет,

Прошло уж скоро восемь лет

С тех пор как вас я повстречал,

Покинув тот читальный зал.



В один из жарких летних дней

Я повстречал вас у дверей.

Вас занимал один вопрос,

Потом троллейбус нас повёз



Солянкой-улицей, потом

Свернул. Я вышел у метро.

Из этой встречи ничего

Не вышло путного.



1997



*** 

Смотреть, как мимо проплывают тени,

Смотреть из-за стекла на тротуар,

И на круженье тихое снежинок,

И на людей, бредущих кто куда.



И слышать шорох-шелест, шорох-шёпот,

И звуки радио, и приглушённый гул

Случайных голосов. Идти по лужам,

По снегу, по асфальту, всё туда же,



Вдоль столь знакомых стен, деревьев, окон,

Вдыхая мглистый желтоватый воздух,

Накрывший этот город, словно клетку –

Платок из газа, тонкий, невесомый.



*** 

С тех пор как улетели птицы,

Не стало больше птиц.

С тех пор как позабылись лица,

Не стало больше лиц.



И тихо стало так и пусто,

Безлюдно стало на земле.

И серый пепел густо-густо

Лежал на стынущей золе.



*** 

Немного неба,

Ветки тополей.

Печальный свет,

Пролёты голубей.



Случайных звуков

Тихая чреда.

Неспешный дрейф

В немое никуда.



Таким был день,

Ещё один из дней –

Немного неба, 

Крылья голубей.



1999



*** 

Про Беллу Мордуховну Шульман

Решил я стихи написать.

Достойнее женщины этой

Едва ли возможно сыскать.



Ей многие ведомы тайны,

И многое может она –

Как будто волшебною силой

И чарами наделена.



Не знаю, когда это было,

И многие ль помнят её...

Про Беллу Мордуховну Шульман

Пусть каждый домыслит своё.



2005



 	*** 

Вот и дождь, долгожданный, прекрасный,

Заструился на землю с небес.

Капель стук по навесу и тихое листьев шептанье,

Колыхание сонных ветвей.



2007



НА ПЕРЕДАЧУ Д.Е.ГАЛКОВСКИМ ПИСЬМА Е.К.В. ЕЛИЗАВЕТЕ II АНГЛИЙСКОЙ В ГРАДЕ МОСКВЕ ОКТЯБРЯ 11, ЛЕТА 2007 от Р.Х. 

                                                            

Вот так, достойно, без ненужной спешки,

Письмо попало в руки дипломатов

Британских для последующего

Вручения британскому монарху,

То бишь монархине, Елизавете Виндзор;

Которая в уютном старом кресле,

Ещё времён Виктории, иль раньше,

Устроившись, - пылающий камин, 

Стакан, графин, - губами шевеля,

С улыбкой доброй бабушки вселенской,

Забыв дела, докуку протокола,

Филиппа нудного, Камиллу Паркер-Боулз

И даже внуков в общем-то любимых,

Будет читать его, снимая слой за слоем

Со смысла ритуальный макияж,

Чтобы проникнуть к самому его

Ядру... Но тщетно. Звон в ушах, в изне-

моженье глава откинута на спинку кресла,

Письмо, шурша, слетает на паркет.



ЭЛЕКТОРАЛЬНОЕ

(прощание с выборами)



Прощай, советская Россия,

Страна чекистских холуёв,

И Ступина глаза пустые,

Большеголовый Муравьёв!..



Быть может, где-нибудь на Тонга,

Среди полуденных морей,

В объятиях туземки томной

Сокроюсь на остаток дней...



2008



СТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ



Советских по отравленным глазам

Легко узнать на фотоснимке старом,

Где места нет ни дамам, ни гусарам –

Ни людям, ни самим этим словам.



Скуластые, косые и рябые,

Широконосые и словно бы немые

Буравят взглядом из-под волчьих лбов –

Да, брат Толстой, Платон-то твой каков!



2009



 P.S.                        

                          « …Вот вылезаю, как зверь, из берлоги я…»

	   Г.Иванов



На улицу с утра полезли старики.

В руках у них какие-то кульки.

Идут-бредут, неспешно так ступают

И жизнь свою неслышно проклинают.



И среди них, смотри,  никто иной,

Как сам ты, с согнутой спиной,

Куда-то поутру стопы свои направил –

Не любит жизнь изъятия из правил.



2010



ИСКУССТВО И ЖИЗНЬ



Вот принёс цукербюксе

Мой сосед по двору.

Говорит: полюбуйся,

Двести лет ей, не вру.

Из саксонской из глины

Неизвестный гончар

Её вылепил – где нам!..

Я ж ему отвечал:

Ты порадуйся лучше

Уже факту тому,

Что сия цукербюксе

У тебя во дому,

Украшает жилище

Своей нежной красой,

Что, конечно, дружище,

Лучше пользы простой.



РАЗДЕЛ IV. ПЕРЕВОДЫ 



ТЕТРАДЬ 11. С АНГЛИЙСКОГО



У.Б.Йейтс



ИРЛАНДСКИЙ ЛЁТЧИК ПРОВИДИТ СВОЮ СМЕРТЬ



Я знаю, что встречу мою судьбу

Где-то там среди облаков, наверху;

И во мне нет вражды к врагу,

И любви – к тем, кого берегу.

Мой дом – это Килтартан Кросс,

Мой народ – бедняки Килтартана,

Никакой итог им не будет раной,

Никакой итог им не будет раной.

Не закон и не долг послали меня воевать,

Не желанье толпы и не политиканы –

Одинокий голос восторга

Гнал меня в облаков суматоху;

Я взвесил всё, всё охватил умом:

Грядущее – пустой расход дыханья,

И прошлое ему подобно в том.

А жизнь и смерть, в согласии немом,

Уравновешены уже без колебанья.



*** 

Склоните ваши лица, Уна и Алиль.

Я смотрю на них, как ласточка глядит

На своё гнездо под крышей, прежде чем

Отправиться в странствие над бурным морем.



*** 

Я выпил эль из Страны Юности

И плачу, ибо знаю всё теперь:

Я был кустом орешника...



СТИХИ ИЗ ПЬЕСЫ «СЛОВА НА ОКОННОМ СТЕКЛЕ»



***

Ты юность научил продлить

И мрак от света отличить,

И в сердце указал запас

Огня для потускневших глаз.



***

Спаситель мой, души отрада,

Уходит ночь, когда Ты рядом.

И пусть не ведает преград

К Тебе мой устремлённый взгляд.



***

И если чей-то смертный слух

К Благому Гласу будет глух,

То всё ж, Господь, в твоих руках

Поднять погрязшего в грехах.



***

Ум быстрый избавляет вмиг

От недостатков, что парик

Старается сокрыть – седин

Уж нет, как нету и морщин.



***

Когда же смерть придёт твоя,

Твоих одежд дотронусь я,

День в тихой скорби проведу,

А утром за тобой уйду.



Роберт Фрост



ЗНАКОМЫЙ НОЧИ



Я с ночью был знаком.

Я вышел и вернулся под дождём.

Я миновал черту огней.



А улица была дождя грустней.

Патрульный мимо прошагал,

Я, опустив глаза, молчание избрал.



Я замер, звук шагов затих,

Когда издалека, запнувшись, крик

Донёсся от домов на улице другой,



Но не затем, чтобы позвать домой

                                 или сказать «прощай»;

Небесные часы светились надо мной,



И время шло и падало ничком.

Я с ночью был знаком.



УБОРКА ЛИСТВЫ



Лопатою листья –

Не лучше, чем ложкой,

Корзина листвы

Легка как пузырь.



День-деньской

Я шуршу листвой,

Как олень или кролик,

Бегущий стрелой.



Но горы, что поднимаю,

От меня ускользают,

По рукам стекают

И лицо обнимают.



Я гружу и ссыпаю

Всё снова и снова,

Пока не заполню навес,

А в итоге?



Почти ноль в смысле веса,

И поскольку они потемнели

От контакта с землёй,

В смысле цвета такой же ноль.



Почти ноль в смысле пользы.

Но страда есть страда,

И кто тот судья,

Что пределы ей знает?



Дж.Джойс



СТИХОТВОРЕНИЕ ИЗ КНИГИ

«ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА В ЮНОСТИ»



Дин-дон, колокольный звон.

Прощай, моя мама, прощай.

На кладбище старом меня похоронят.

Старший брат там давно уже спит.

Мой гроб будет чёрным.

Шесть ангелов придут:

Два песню споют,

Два помолятся тихо,

Два душу мою унесут.



У.К.Уильямс



АКТ



Были розы, в дожде.

Не срезай их, - я умолял.

                  Они не продержатся долго, - сказала она.

Но они так прекрасны

                   Там, где растут.

Ах, как все когда-то были прекрасны, - сказала

                    Она

И срезала их и мне отдала

                    Прямо в руки.



Эзра Паунд



ОБРАЗ ИЗ Д’ОРЛЕАНА



Юноши скачут по мостовой

Яркой весенней порой,

Пришпоривая без причин

Взвивающихся коней.



И ровный ритм их шагов

Подчёркнут звоном подков,

Высекающих искры из мостовой

Яркой весенней порой.



АЛЬБА



Когда соловей соловью

Весь день и всю ночь поёт,

Моя любовь со мной живёт

В беседке

И в цветке,

Пока на башне часовой

Не закричит:

«Вставай же, плут!

Я белый вижу свет

И ночи больше нет.»



ЛЮ ШИ

(из древнекитайской поэзии)



Шелест шёлка умолк,

Пыль плывёт над двором,

Не слышно шагов, и листья

Сбиваются в кучки и замирают,

А под ними – сердца отрада:

Мокрый лист, приставший к порогу.



НА СТАНЦИИ МЕТРО



Виденье этих лиц в толпе;

Лепестки на мокром, чёрном суку.



ДЕРЕВО



Дуб с липою рядом –

Филемон и Бавкида,

Благочестивые старцы –

Тихо рядом росли.



Вдруг увидал Филемон:

Одевается в зелень Бавкида.

Видит Бавкида: старик Филемон

Одевается в зелень.



И теперь обитатель Тианы

Два вам укажет ствола,

От единого корня возросших.



ПИКАДИЛЛИ



Прекрасные, трагические лица,

Когда-то бодрые, теперь едва живые,

О, полные греха, когда-то вас любили,

Опустошённые, испитые,

                           Кто позабыл вас?



О грустные, хрупкие лица, одни из многих!



Грубые, дикие, наглые,

Видит Бог, я не питаю к вам жалости,

Но – нежные, грустные лица,

                          Кто позабыл вас?



ЖАЛОБА ДОЗОРНОГО



У Северных Ворот веет ветер песок

Одиноко от начала времён и доныне!

Облетают деревья, осень траву желтит.

Я взбираюсь на башню за башней,

Наблюдаю за варварским краем:

Разрушенный замок, небо, пустыня.

Ни стены не осталось от ближней деревни.

Кости выбелены тысячами морозов,

Высокие груды травой поросли и деревьями;

Кто всё это принёс?

Кто привёл сюда пламя имперского гнева?

Кто вызвал армию с барабанами и литаврами?

Варварские цари.

Весна, обращённая в кровожадную осень,

Гул войск, разносящийся над Срединным Царством,

Триста шестьдесят тысяч,

И печаль, печаль подобная дождю.

Печаль уходящая и печаль возвращающаяся.

Безлюдные, безлюдные поля,

Оставленные детьми войны,

                   Нет более людей для наступления и обороны.

Ах, как понять вам эту мрачную печаль у Северных Ворот,

Когда забыто имя Рихоку

И тиграм скормлены дозорные.



ПАСТОРАЛЬ



                   «Зелёное буйство мая.»



A.C.S.



У молодой дамы напротив

Такие прекрасные руки,

Что я сижу, зачарован,

                 Пока она, декольте, причёскою занята. 

Я не чувствую никакого стыда,

Наблюдая этот спектакль,

Нагота её рук и пальцев

                 Нимало не смущают меня,

Но Бог наложил запрет на дальнейшее с нею знакомство,

Ибо смех её вгонит в дрожь даже уличного торговца,

И кошки на аллее умрут от мигрени.



Т.С.Элиот



ПРЕЛЮДИИ

I. Зимний вечер растекается

Запахом бифштексов в переулках.

Шесть часов.

Обугленные концы дымных дней.

Дождевой порыв завевает 

Сухую листву вокруг твоих ног

И волочит газеты по пустырям; 

Ливень бьёт

По сломанным ставням и дымоходам,

А на углу улицы

Парит и переступает одинокая лошадь.



И –  свет фонарей.





LA FIGLIA CHE PIANGE



                            O quam te memorem virgo…



Встань на ступеньку самую верхнюю,

О вазу цветочную обопрись

И тки, тки, тки, тки

Солнце в своих волосах –

Цветы с улыбкою боли прижми –

И, прочь их швырнув, обернись

Со злостью мгновенной в глазах:

Но тки, тки солнце в своих волосах.



В самом деле, ему бы уйти,

А ей бы остаться, в горе.

И он бы ушёл, как уходит душа,

Покидая ненужную плоть,

И разум – прощаясь с телом.

И я бы способ нашёл,

Бесподобно изящный,

Понятный одним только нам,

Как улыбка простой

И неверный как рукопожатье.



Она отвернулась, но осень

Так долго была моей грёзой,

Столько дней и столько часов:

Её волосы над руками,

Руками, полными цветов.

Как вместе могли они быть – невозможно!

Я бы всё потерял, и рассудок и честь.

Порой эти мысли приходят ко мне

В тревоге ночной и в полуденном сне.



Луи Жуковский



*** 

Автомобили, когда-то стальные и юные, теперь старые,

Нашли свою могилу в Седар-Манор.

Они ржавеют на ветру.

И только небо не знает износа.

Ветер

Медленно течёт сквозь мозг как простуда,

Барабанная дробь в ушах,

И ты узнаёшь своё бытие, которому скоро не быть.



*** 

Зелёный лист зиму переживёт

Укрытый в пустоте:

Стена, переплетенье веток бирючины,

Листок будто в гнезде, за пазухой у Бога.

А на каркас ветвей натянут полог ветра,

Подобный куполу прозрачного стекла,

Таким бывает свод небесный,

Увенчанный блестящей шишкой солнца.



У.Х.Оден



ПАМЯТИ У.Б.ЙЕЙТСА      (ум. янв. 1939)



1. Он ушёл глухой зимней порой:

Ручьи были скованы льдом, аэропорты почти безлюдны,

Снег уродовал публичные статуи;

Ртуть тонула в глотке умирающего дня.

Все хроники согласны в том,

Что день его смерти был тёмным холодным днём.



Вдали от его недуга

Вечнозелёными лесами бежали волки,

Простушка-речка не знала соблазна модных набережных;

Говоря языком скорби,

Смерть поэта не коснулась его поэм.



Но для него это был последний его день, 

День сиделок и слухов;

Провинции его тела взбунтовались,

Площади его разума опустели,

Тишина вторглась в предместья,

Ток его чувств иссяк: он стал теми, кто им восхищался.



Теперь он рассеян по сотням городов,

Став всецело достоянием незнакомых приязней;

Дабы обрести своё счастье в ином лесу

И получить воздаяние согласно иному кодексу совести.

Слова мёртвого человека

Претворяются внутри живых.



Но посреди важности и сутолоки грядущего дня,

Когда брокеры будут вопить зверьми под сводами Биржи,

И бедные будут получать привычную долю страданий,

И узники своего «я» будут почти убеждены, что свободны;

Лишь несколько тысяч подумают об этом дне,

Как о дне, когда случилось что-то слегка необычное.

Все хроники согласны в том, 

Что день его смерти был тёмным холодным днём. 



2. Ты глуп был, как и мы; твой дар всё это пережил:

Участие богатых дам, физический распад, тебя.

Безумная Ирландия в поэзию тебя втравила.

Безумие и климат там всё те же,

Ведь перемен поэзия не ищет: живёт себе

В долине слов и звуков, укрывшись от 

Докучного вниманья; течёт сквозь

Одиночество и горе, 

Боль городов, мест нашей скорой смерти; 

Она жива случайностью, устами.



3. О Ирландии земля,

На покой кладут в тебя

Йейтса Вильяма, чей стих

В кубке Эрина утих.



Под покровом жутким тьмы

По Европе лают псы,

И таится всяк, кто жив,

В душу ненависть вложив.



Безобразие тупиц

В каждом видится из лиц,

И в глазах застыли льды

Скорби, горечи, беды.



Но шагай смелей, поэт,

Прямо в ночи лазарет

И, возвысив вольный глас,

В радости уверь вновь нас;



И ращением стихов

Сад разбей в песке грехов,

И в насмешку над судьбой

Крах надежд людских воспой;



И в сердечной пустоте

Путь открой живой воде,

Узникам темницы лет

Веры преподай совет. 



Тед Хьюз



ПЕСНЯ



О леди, когда наклонённая чаша луны благословила тебя,

Ты обратилась в нежное пламя, как облако лёгкое;

Неразгаданные звёзды плыли глазами по твоему лицу;

Ты стояла, и тень твоя была моим домом;

Ты отвернулась, и она обратилась в лёд,

                                О моя леди.



О леди, когда море ласкало тебя,

Ты была пенным мрамором, только немым.

Когда же за камнем предстанет могила?

Когда же с пеной расстанутся волны?

Ты не умрёшь и не вернёшься домой,

                               О моя леди.



О леди, когда ветер тебя целовал,

Ты его заставляла петь, ибо ты была раковиной.

Я иду за водой и за ветром вдогонку,

Ведь услышав тот звук, моё сердце разбилось на части,

Их похитили те, кто любил тебя, с умыслом злым,

                               О моя леди.



О леди, представь, мне придётся тебя потерять:

Полные пригоршни лун, рассыпанный прах,

Тёмные руки моря из груди мира.

Мир распадается там, где проносятся руки ветров.

И моя голова, изнурённая от любви, лежит

На моих ладонях, и они полны пыли,

                               О моя леди.



СНЕГ КУРЯЩИЙСЯ НАД ПОЛЕМ



Бык покрывается каплями.

Жёлоб затвердевает.

Фазан-самец забыл о своих дочерях.

Лисица перебегает поле, не заботясь о поводе.

Ветки не могут заплатить по процентам.

Крыши ферм снова тонут в сумятице, как якорный хвост кита.

Овцы смиренно растворяются.

Сова кричит рано, нарушая данное ею обещание,

При меркнущем свидетельстве сосулек. 



КАДЕНЦИЯ



Тень скрипача исчезает.



Оболочка кузнечика

Всасывает далёкий циклон и взмывает.



Жирное горло женщины, идущей водой,

Гружёное устье мёртвых.



И я –  груз

Гроба, населённого ласточками.



И я – вода,

Несущая гроб, который не молкнет.



Облака полны травматических столкновений,

Но гроб ускользает – как чёрный алмаз,



Рубин, переполненный кровью.

Изумруд, выбивающий собственную крепь.



Море вздымает крылья ласточек и распахивает

Летнее озеро,



Прихлёбывает и смущает его отражение,

До тех пор пока всё небо не захлопывается как выжженная

Земля – назад в свою вспышку –



Летучая мышь с призраком во рту,

Поражённая молнией тишины –



Синий от пота, скрипач

С грохотом рушится на оркестр, который взрывается.



МЫСЛЬ-ЛИСИЦА



Я представляю себе этот полуночный лес:

Кто-то ещё не спит, помимо одиноких часов,

И эта пустая страница, где движутся мои пальцы.

За окном я не вижу звёзд: что-то более близкое,

Хоть и объятое тьмой, вторгается в моё одиночество.

Холодный, чуткий как тёмный снег, 

Лисий нос касается веток и листьев.

Два глаза служат движению, которое снова и снова

Ставит мелкие отпечатки на снег

Среди деревьев, и, осторожная, хромая

Тень мешкает у пня, и в пустоте тела,

Посмевшего пробраться через прогалины, - глаз,

Ширящаяся, углубляющаяся зелёность,

Алмазно-блестящая, подобранно бегущая куда-то

По своим делам, - пока с внезапным, резким, жарким

Запахом лисицы он не входит в тёмную дыру в моей голове.

Окно по-прежнему беззвёздно; тикают часы,

Страница напечатана. 





ПЕСНЯ



Не нуждалась в воздухе

И далёком небе



Песня

Не нуждалась в склоне отбросившем эхо



Не нуждалась в листьях

Сквозь которые прошелестела



Не нуждалась в камнях чьё спокойствие

Она всё-таки сокрушила



Не нуждалась в воде



Песня не нуждалась в собственном рте

Была безразлична к своему горлу

К венам и лёгким

Из которых исторглась



Песня созданная из радости

Искала почти как элегия



Того чего нет



Изливаясь из пустой могилы

Того что ещё не родилось.



ЖИЗНЬ ПЫТАЕТСЯ БЫТЬ ЖИЗНЬЮ



Смерть тоже пытается быть жизнью.

Смерть заключена в семени подобно древнему мореходу

С его ужасной легендой.



Смерть мяукает в одеялах – это котёнок?

Она играет в куклы, но без интереса.

Смотрит на свет из окна и не может его понять.

Она носит одежду ребёнка и терпелива.

Она учится говорить, следя по чужим губам.

Она кричит и смеётся и, оцепенев, вслушивается в себя.

Она вглядывается в лица людей

И видит их кожу –  чужую луну и вглядывается в траву

В той же позе, что и вчера.

Смотрит на свои пальцы и слышит: «Взгляни на ребёнка!»

Смерть это подкидыш эльфов

Терзаемый цепями из маргариток и воскресными перезвонами.

Её волочат как сломанную куклу

Маленькие девочки, играющие то ли в дочки-матери то ли в похороны.

Смерть хочет быть жизнью. Но не вполне в этом преуспевает.

Плача, она плачет по стремлению быть жизнью,

Как по матери, которую не может помнить.



Смерть и Смерть и Смерть, она шепчет

Закрыв глаза, пытаясь ощутить жизнь



Как радостный крик

Как вспышку молнии

Опустошающую одинокий дуб.

                                                   И это смерть

В рогах ирландского лося. Это смерть

В костяной игле троглодитки. Или всё же это не смерть –



В акульем зубе  – памятнике

Её воплю

На мысе жизни.



ТЫ НЕНАВИДЕЛА ИСПАНИЮ



                                    Испания пугала тебя. Испания

Где я чувствовал себя дома. Сочащийся кровью свет,

Лоснящиеся, как анчоусы, лица, африканские

Чёрные грани у всего и повсюду –  пугали тебя.

Твоё образование почему-то упустило Испанию.

Кованные решётки, смерть и арабский барабан.

Ты не знала языка, твоя душа не хранила

Знаков, и сварочно-ослепительный свет

Иссушал твою кровь. Босх

Протянул паучью лапку и ты взяла её

Робко, желторотая американка.

Ты увидела похоронную усмешку Гойи

И, поняв её, отпрянула,

Как твой стих, впадавший в озноб, как твой испуг,

Устремлявшийся назад в объятья колледжа Америка.

Итак, мы сидели туристами на корриде,

Наблюдая за неуклюжей бойней смущённых быков,

Видя серолицего матадора, у барьера,

Прямо под нами, выпрямляющего погнутый меч

И блюющего от страха. И рог,

Потонувший в мушином брюшке

Опрокинутого пикадора, пронзил

То, что тебя ожидало. Испания

Была страной твоих снов: пыльно-красный труп,

Рядом с которым ты не смела проснуться, сморщенные культи,

Не ведавшие глянца литературных лекций.

Очарованная земля за твоими африканскими губами.

Испания была тем, от чего ты пыталась очнуться

И не могла. Я вижу тебя, в лунном свете,

Идущей по пустынной набережной в Аликанте,

Подобно душе в ожиданье парома,

Новой душе, всё ещё не понимающей,

Думающей, что это по-прежнему твой медовый месяц

В счастливом мире, и впереди – целая жизнь.

Счастливая, и все твои стихи ещё не открыты.



PHOTOSTONIAS



Маленькая светящаяся хищная рыба больших глубин



1. Сквозь зияющие провалы бездны

Алчет галактика.



Сквозь чёрный обсидиан

Взывает ископаемый призрак.



Пир в гуще огней

Ждущий гостей.



Вот и сам лучезарный хозяин.

Никто не любит его.



Он в точности то, на что он похож – cakulus

Вытканный атомами по погибшей основе из солнца.



Тихий маленький Эйнштейн

Космической темноты.



Его конечная формула – сверканье

Зубов, гибельная перспектива



Гравитации

Которой эта Вселенная поглотит себя.



У затонувшего окна мира

Он всматривается.



2. Вулканический, метеоритный ил

Открывает свой глаз – вспышка



Буддоликий апофеоз, тигр

В одеждах из пламени



                                И не дальше

От онемелого перста веры

Чем тускло-коричневый

Жук-светлячок, на тропе с привидениями

Мокрым вечером.

                               Дневной павлиний глаз, пульсирующий

На макушке сентябрьского чертополоха

Это такая же дыра

В том что возможно.



Звездокаменный, над этой сценой

Скупой цвет вереска держа фонарь

Свешивается из атома.



                                              Цветки

Выпирающие из-под цветков –

Из глубины раны

Её сгустков и заживления.



Земля глотает тот же

Опиум что и сердце.  



3. Молот творения

Наковальня ничто



Искра

Ларва



Насекомо-хрупкий

Снарядик Спектра голодная ярость



Пленник

Тюрьма



Эрос, немой от удара, изголодавшийся, уставившийся

Из космического компьютера –



Стеклянные пальчики

Бездонный ноль



Иегова – слизистый и мерцающий

В блеске камеры –



Десятисловие

Радуга.



ИЗ КНИГИ «ОСТАНКИ ЭЛМЕТА»



ТАМ ГДЕ МАТЕРИ



Пускают в галоп свои души



Где стоны небес

Изливаются наземь

Ища тела

Птиц, животных, людей



Нарождается радость, тайная и дикая,

Как песнь жаворонка едва уловимая

Упрятанная в ветре



Молчаливая злая радость

Как осколок звезды

Знающий что с ним уже ничего не случится

В его колыбели-могиле.

МЁРТВЫЕ ФЕРМЫ, МЁРТВЫЕ ЛИСТЬЯ



Льнут к длинной

Ветви мира.



Звёзды раскачивают дерево

Чьи корни

Оплетают атом.



Птицы, прекрасноокие, с мягкими криками,

Небесное стадо

Приходят



И исчезают.



КЛАДБИЩЕ В ХЕПТОНСТОЛЛЕ



Ветер лупит по вершинам холмов

Брызги взлетают к небу.



Ты прокладываешь свой путь

В огромном бьющем крыле.



И Томас и Уолтер и Эдит –

Это живые перья



Эстер и Сильвия –

Живые перья.



Там где весь горизонт поднимает крылья

Семейство чёрных лебедей



И низко летит сквозь серебряный шторм

В сторону Атлантики.



СТАРАЯ ЦЕРКОВЬ В ХЕПТОНСТОЛЛЕ



Большая птица опустилась здесь.



Её песнь вырвала мёртвых из камня

Живых – из болота и вереска.



Её песнь светом одела долины

И запрягла долгие топи.



Её песнь принесла хрусталь из космоса

И вложила его в головы людей.



Потом птица умерла.



Её гигантские кости

Почернели и стали тайной.



Хрусталь в головах людей

Потемнел и рассыпался на куски.



Долины погасли.

Топи вырвались.



ЭМИЛИЯ БРОНТЁ



Ветер на Вороньем Холме был её возлюбленным.

Его свирепая, высокая песнь в ушах была её тайной.

Но его поцелуй был роковым.



Сквозь её тёмный Рай бежал

Ручей, столь ею любимый

Который ранил ей грудь.



Косматый опухший король того королевства

Пробрался за стены

И возлёг на её любовью томящемся ложе.



Кроншнеп ступил ей в лоно.



Камень залёг у неё под сердцем.



Её смерть – крик младенца на моховом болоте. 



Гэри Сото



ДЕВУШКА



Публичная библиотека говорила о разном

В стольких книгах,

И я, католический юнец

В зелёном свитере,

Читал одну и ту же страницу

В сотый раз.

Передо мной была девушка,

Протестантка или иудейка,

Она была на другом конце

Дубового стола,

Её руки лежали как голуби

На томе энциклопедии, А – Г.

Я подумал, Англия и

Германия накануне войны?

Она будет выписывать из этой книги

Почерком, скорым как волны,

Набегающие на берег,

А завтра пойдёт через луг

В школьной одежде,

Не зная нашёптываний вины.

А я? Я прошуршу

Моими католическими башмаками в

Листве, задержусь в

Гардеробе и съем

Завтрак приятеля. Моя работа

Осталась неоконченной. 

Мои карты закрашены лишь наполовину,

История – удар и боль в темноте

И части механизма

Карманных часов,

Рассыпанные на столе.

Я не был добр. Я виню

Ту девушку. Когда она стирала ластиком,

А её волосы подпрыгивали как юбка,

Я поднял глаза и снова вернулся

К книге: Нил

Самая длинная река в мире.

Она со щелчком раскрыла свою

Папку. Я оторвался,

Посмотрел. И снова опустил глаза:

Нил самая длинная река...



Джей Парини



МОРЕПЛАВАТЕЛЬ 



                             Ричарду Кенни



Этот стол из широких досок – чёлн

Готовый к отплытью.

Солнце в окне за моей спиной.

Я сижу здесь один, вращая

Старый глобус у кресла, его цветная

Кожа – моя планета.

Перечисляю места, куда бы хотел поплыть:

Далёкие земли моих рук,

Тонких нервных окончаний, дрожащих по ночам,

Полуостров ноги, недра кишечника,

Осклизлые пещеры внутреннего уха.

Я ставлю паруса каждое утро после завтрака,

Вытаскиваю листы бумаги из левого ящика,

Стискиваю в зубах карандаш.

Похоже, ветер дует

Во все стороны сразу или, что чаще, никуда.

Сам Агамемнон убил свою дочь

Ради ветров, доставивших его в Трою.

Я тоже убил моих близких

Ради движения, ради бесплодных стихов.

Теперь я расправляю мои карты,

Корректирую компас и прокладываю курс

Сквозь ближайшие несколько часов.

Пусть боги открытого моря

Облегчат мой путь, направят ход

Этого утлого судна,

Шлюпа моего «я», входящего в день.



Мейснер



СТОЛЬКО АМЕРИКАНЦЕВ ЕЗДИТ ПОЗДНО ПО СЕЛЬСКИМ ДОРОГАМ



                                                                                 Наиболее вероятное время автомобильных

                                                                                 аварий со смертельным исходом – час      

                                                                                 пополуночи в воскресенье. Часто их 

                                                                                 жертвой становится единственный

                                                                                 автомобиль с одним водителем.

                                      

                                                                                       Из газет



Именно это место всегда зовёт тебя. Ты

Сворачиваешь на границе города,

Руль в твоих руках – очертание формы,

Более тебе незнакомой.



Как десятки водителей по всей Америке,

Дублирующих тебя этой ночью на других сельских дорогах,

Ты смотришь сквозь горизонт кривого стекла:

Асфальт уходит в беззвездное небо.

Твой бумажник полон; ты веришь, что сможешь ускоряться

Годами. Ты не осознаёшь, что движешься по прерывистой полосе

Водителей, чьи имена небрежно вписываются чернилами

В утренние некрологи понедельника.

Их истории желтеют в подвалах,

Как свет твоих фар, теряющийся за гравием обочины.



Цифры пробега переворачиваются. Приборы

Горят. Это место всегда зовёт

Тебя голосом более мягким,

Чем твои велюровые сиденья, зовёт тебя

Закрыть глаза

И быть готовым к встрече.



Простой конец самый лучший.

За тем первым крутым поворотом 

Ждёт одинокое дерево. 



Свидетелей не бывает. Возможно,

Бездомная собака, чьи уши выпрямятся при

Ударе. Она ковыляет в другую сторону,

Дальше в лес, и ветки 

Тикают, как бывает при остывании двигателя.



                      



ТЕТРАДЬ 12. С ПОЛЬСКОГО



Ярослав Ивашкевич



МАЙ

               

                                «Пикадорам»



Пламенные маки. Увертюра Риенци.

Ожидание лета, которое ничего не изменит.



Муслиновые барышни и абитуриенты.

В улыбке чуть презрения –  без ненависти.



Вновь розовое мороженое и аромат клубники.

Воспоминаний бесконечных чётки.



Случайная встреча – в саду, по краям скамейки.

И верный горьковатый спутник – Одиночество.

                         



ИЗ КНИГИ «ЛЕТО 1932»



XXXVII



Я только притворяюсь, 

Что нет ночного страха,

Когда в окне лишь темень

И сердце бьётся птахой.



Чтобы взглянуть на небо

Все силы собираю

И вижу страшные тучи,

На страшные звёзды взираю.



И чёрные деревья,

Растущие тут, рядом,

Стоят перед глазами,

Пусть недоступны взгляду.



К груди твоей приникну,

Туда, где сердца пенье,

В котором точно слышу

Спокойный голос деревьев.



К.И.Галчыньский



МОЯ МИЛАЯ



Да, авто не по карману нам,

Моя милая.

Но посмотри: они только глупо спешат –

Сколь достойней ходить пешком,

Моя милая.



На Лондон тоже не хватит нам,

Моя милая.

Но зачем нам Лондон? Лондон – дыра:

В «Paris-Soir» читал вчера,

Что маркиз Q, или там баронет,

Подсунул жене собачьих котлет...

На черта нам Лондон такой,

Моя милая!



Ни икру из Кремля, на осетра

Тоже нет у нас, моя милая.

Но какой там Кремль, когда есть твои бёдра?

Бёдра – золотые, а ночь – синяя.

А ещё у нас есть рюмка вина

И счёт на небе у серафима.

И плевать нам на Лондон, Кремль и авто,

Моя милая.



Чеслав Милош



ВСТРЕЧА



Мы ехали перед рассветом по замёрзшим полям,

Красное крыло вставало, но была ещё ночь.



И вдруг заяц перебежал прямо перед нами,

А один из нас указал на него рукой.



Это было давно. Теперь уж нет в живых

Ни зайца, ни того, кто на него указывал.



Любовь моя, где же они, куда уходят

Взмах руки, линия бега, шорох грунта –

Это не жалость, а раздумье. 



ГРЕЧЕСКИЙ ПОРТРЕТ



Борода у меня густа, глаза прикрыты

Веками, как и у всех, кто знает цену

Предметам зримым. Молчу, как и положено

Тому, кому известно, что людское сердце

Вмещает больше, чем слова. Родимый

Край, очаг и должность я покинул

Не ради выгоды и приключений.

На кораблях я не схожу за чужестранца:

Лицо простое – сборщика налогов,

Купца иль воина – не отличить в толпе.

Не прочь я и воздать, что надлежит

Местным богам. Ем то же, что другие.

Достаточно сказал уж о себе. 





ЗЕМЛЯ



Сладкая моя европейская отчизна,

Мотылёк, садящийся на твои цветы, 

Пятнает крылья кровью,

Кровь собирается в пастях тюльпанов.

Звёздами мерцает на донцах вьюнков

И омывает зёрна твоего хлеба.



Твои люди греют синие руки

Над восковой свечой первоцвета,

Слыша, как в полях стонет вихрь

В жерлах расставленных пушек.



Ты земля, где не стыдно страдать,

Тут поднесут стакан горьких трав,

На дне которого яд веков.



В твой разодранный вечер мокрой листвы,

Над водами, в которых плывёт до сих пор

Ржа вдавленных панцирей центурионов,

У подножия башен пленённых,

В тени арок, похожей на тень виадука,

Под спокойным балдахином совиных крыл,



Алый мак, в слезах заиндевелых.



ЧТО БЫЛО БОЛЬШИМ

                           

                            Александру и Оле Ватам



Что было большим, раскрылось малым.

Царства тускнели, как под снегом медь.



Что поражало, уже не поражает.

Неземные земли всё так же сияют.



На берегу реки, упав в траву ничком,

Как прежде, прежде, кораблики пускаю из коры.



ЧТО ЗНАЧИТ



Не знает, что такое свет,

Не знает, что такое годы,

Не знает, что он тот, а не другой.



И всё чаще с раскрытым ртом.

С гаснущей сигаретой «Gauloises»,

Над стаканом красного вина,

Я думаю о том, что значит быть одним, а не другим.



Так же было, когда мне было двадцать.

Но тогда – надежда, что буду всем,

Может даже бабочкой или дроздом, по волшебству.



Теперь я вижу пыльные дороги уезда

И городок, где начальник почты ежедневно напивался

С тоски, что он –  всё то же.



Когда бы только звёзды укрывали меня,

Когда бы просто так случалось,

Что есть так называемые мир и тело.

Когда б хотелось быть себе покорным. Но нет.



ДОЛЖЕН, НЕ ДОЛЖЕН



Человек не должен любить месяц.

Топор в его руке не должен терять в весе.

Сады его должны пахнуть гниющими яблоками

И в меру зарастать крапивой.

Говоря, человек не должен употреблять дорогих ему слов

И расщеплять зёрна, чтобы узреть сердцевину.

Не должен бросать хлебные крошки или плевать в огонь

(По крайней мере, так меня в Литве учили).

Когда на мраморные ступени взойдёт

Хам, то пусть оставит сапогом щербину

В напоминание, что и они не вечны.



РЕКИ МЕЛЕЮТ



Реки мелеют. Мелеют города. Прекрасные сады

Показывают то, что прежде было скрыто, калек-листья, пыль.

Когда я впервые переплывал озеро, оно показалось мне огромным,

Если бы я стоял там сегодня, оно было бы лужицей по щиколотку

Между моренными валунами и можжевельником.

Лес около деревушки Халина был для меня первобытным,

С запахом убитого не так давно последнего медведя,

Хоть между сосен и сквозило поле.

Что было индивидуально, становится примером общего.

Сознание даже во сне изменяет первоначальные цвета.

Черты лица расплываются как у восковой куклы, опущенной в огонь.

А кто согласится видеть в зеркале только лицо человека?



УСТАНОВЯТ ТАМ ЭКРАНЫ



Установят там экраны и наша жизнь

Будет показана от начала до конца,

Со всем, что мы сумели забыть, как казалось, навсегда,

В одеждах эпохи, которые были бы только смешными и жалкими,

Когда б не мы их носили, не зная других.

Армагеддон мужчин и женщин. Напрасно кричать: я их любил,

Каждый казался мне ребёнком, желанным и жаждущим ласки,

Я любил пляжи, бассейны, больницы,

Ведь там они кость моей кости, плоть моей плоти.

Жалел их и себя, но это не защитит.

Окончены слово и мысль, передвиженье стакана,

Поворот головы, пальцы, расстёгивающие платье, блаженство,

Сомнительный жест, созерцание облаков,

Убийство ради удобства: только это.

И что из того, что они уходят, позванивая колокольчиками

У лодыжек, что вступают так постепенно в огонь,

Принявший их и меня? Кусай, если есть они, пальцы

И снова оглядывай то, что было, от начала до конца.



RUE DESCARTES



Минуя улицу Декарт,

Я выходил к Сене, молодой странствующий варвар,

Смущённый появлением в столице мира.



Было нас много, из Ясс и Колошвара, Вильны и Бухареста, Сайгона и Маракеша,

С тайным стыдом вспоминающих о домашних нравах,

О которых здесь не следовало говорить никому:

Наказание поркой, девок босые ноги,

Чередование трапез и заклинаний,

Хоровые молитвы, возносимые господами и челядью.



Я оставил за спиной сумрачные уезды.

Погружался в универсальные идеи, дивясь, вожделея.



Потом многие из Ясс и Колошвара, Сайгона и Маракеша

Были убиты, поскольку захотели низвергнуть домашние нравы.



Потом их товарищи добывали власть,

Чтобы убивать во имя прекрасных универсальных идей.



Тем временем город продолжал оставаться самим собой,

Отзываясь в темноте гортанным смехом,

Выпекая длинные хлебы и вино наливая в глиняные кувшины,

Рыбу, чеснок и лимоны покупая на рынках,

Равнодушный к позору и чести, величью и славе,

Ибо всё это уже было и превратилось

В памятники, представляющие невесть кого,

В едва различимые арии и обороты речи.



Вновь опираюсь локтями о шершавый гранит парапета,

Словно только вернулся из странствий по подземелью

И внезапно увидел при свете сезонов круговращенье



Там, где пали империи, где жившие умерли.

И нет уже здесь и нигде столицы мира.

И всем отвергнутым обычаям возвращено их доброе имя.

И теперь я знаю, что время людских поколений не похоже на время Земли.



А из тяжких моих грехов помню один всего лучше:

Как идя раз лесной тропинкой рядом с ручьём,

Кинул большой камень в свернувшегося ужа.



И что меня встретило в жизни, было заслуженной карой,

Которая поздно иль рано преступившего запрет настигает.



ПОД КОНЕЦ ДВАДЦАТОГО ВЕКА



Под конец двадцатого века, рождённый в его начале,

По написании книг, злых ли, добрых, но сделанных со старанием,

После приобретений, утрат и обретений,



Я здесь и с надеждой, что можно начать сначала

И исцелить собственную жизнь усердной мыслью о знакомых предметах,

Такой усердной, что время уже не отнимет ни мест, ни людей,

И всё пребудет правдивей, чем было.



Не понимая, откуда эти годы экстаза и вместе муки,

Принимая свой жребий и моля об ином,

Не делал себе поблажек, стискивал зубы.



Гордый только одной, мне ведомой, добродетелью:

Истязаньем себя дисциплиной.



Каждый раз начинаю сначала, ибо то, что сложилось в рассказ,

Становится вымыслом, прозрачным не для меня, для других,

И опутывает меня, и скрывает меня,

И от жажды правды я становлюсь нечестным.



Тогда я думаю о законах высокого стиля

И о людях, в них никогда не нуждавшихся.

Как и о том, что целую жизнь обманывает меня надежда.



1913



В путешествие по Италии я отправился сразу после жатвы.

В том 1913 году жатка МакКормика

Впервые прошла по нашим полям,

Оставляя за собой стерню обрезанной иначе,

Чем после серпа жнецов или косы косарей.

Тем же поездом, только в третьем классе,

Ехал к родственникам в Гродно мой арендатор Йосиль.

Я ужинал в привокзальном буфете в Гродне,

За длинным столом, под фикусами,

Вспомнился высокий мост над Немной,

Когда поезд спускался с альпийского перевала.

И проснулся я над водой, в блеске

Серо-голубом жемчужной лагуны,

В том городе, где путник забывает, кто он.

В летейских водах я увидел будущее.

Мой ли это век?

С внуком Йосиля  сижу я на иной тверди, споря

О друзьях поэта. Заново воплощённый,

Молодой, однако всё тот же, что и живший когда-то.

Как удивительны платья, как удивительна улица,

И я, неспособный сказать, о чём знаю,

Ибо лекция об этом не для живых.

Закрыв глаза, я к солнцу повернул лицо

Здесь, сейчас, за чашкой кофе на Piazza San Marco. 



Збигнев Херберт



ДОМА ПРЕДМЕСТЬЯ



В пасмурный осенний день г-н Когито любит посещать

грязные предместья. Нет – говорит он – более

чистого источника меланхолии.



Дома предместья с полукруглыми окнами

дома тихо кашляющие

озноб штукатурки

дома с редкими волосами

больной кожей



только трубы мечтают

тяжёлые жалобы

доходят до края леса

до берега великой реки



                          хотел бы придумать вам имена

                          наполнить запахом Индии

                          огнём Босфора

                          шумом водопадов



дома предместья с ввалившимися висками

дома жующие корку хлеба

холодные как сон паралитика

чьи лестницы – пальмы пыли

дома вечно на продажу

трактиры несчастья

дома никогда не бывавшие в театре



                         крысы домов предместья

                         отведите их на берег океана

                         пусть усядутся на горячий песок

                         пусть увидят южную ночь

                         пусть волна наградит их бурливой овацией

                         как подобает только впустую прожитым жизням



ОТЧУЖДЕНИЯ Г-на КОГИТО



Г-н Когито держит на плечах

тёплую амфору головы



остальное тело укрыто

заметно только на ощупь



присматривается к спящей голове

чужой и такой чувствительной



ещё раз

констатирует с изумлением

что существует некто рядом с ним

непроницаемый

как камень



с границами

открывающимися

только на миг

потом море выбрасывает

на скалистый берег



со своей кровью

чужими снами

под панцирем собственной кожи



Г-н Когито отодвигает

спящую голову

осторожно

чтобы не оставить

на щеке

отпечатков пальцев



и отходит

одинокий

в известь постели



Г-н КОГИТО ДУМАЕТ О ВОЗВРАЩЕНИИ В РОДНОЙ ГОРОД



Когда бы туда вернулся

наверное не застал бы

даже тени моего дома

ни деревьев детства

ни креста с железной табличкой

ни лавки на которой шептал заклинанья

каштаны и кровь

ни единой вещи которая наша



всё что уцелело

это каменная плита

с меловым кругом

стою посередине

на одной ноге

за миг до прыжка



не могу вырасти

хоть и проходят годы

а в вышине грохочут

планеты и войны



стою посередине

неподвижный как памятник

на одной ноге

перед последним прыжком



меловой круг рыжеет

как старая кровь

вокруг растут султаны

пепла 

до плеч

до уст



Ян Твардовский



СТИХОТВОРЕНИЕ С ПОСВЯЩЕНИЕМ



                                                Збигневу Херберту



Здесь снова всё так же без изменений

треугольники берёзовых листьев и кружочки ольховых

акация благоухает как у Пруса

как и всегда перед дождём

беседка вроде близко а зовёт издалека

пила-пила лети как стрела

лещина родит свой орех лесной

для пущей тайны прозванный турецким

огурцы как известно растут только ночью

старосветская пчела будто из золота вся

третьей парой лапок держит свою корзиночку

тут с лёгкостью узнаёшь кто как смеётся

конь ржёт пёс хвостом виляет вол улыбается благодушно

а чтобы было забавней повернулся боком

тень дерева в самый полдень указывает на север

священная луковица родня дохлой лилии

застит пристойный стриптиз слезами

простушка цапля нахально подступает к воде

нервирует аиста своими жёлтыми пальцами

вновь Господь Бог любит жабу не за то что та скрипит

жаба скрипит потому что Господь Бог её любит 

а Господь Бог так прост что должен быть духом



г-н Когито в своих блужданиях по свету

да простит сии вирши сорванные прямо с куста



ОБ ИВАНЕ ПЕТРОВЕ-СЕРГЕЕВЕ

                                                                         



Как редактор-составитель данной книги стихов и долговременный близкий друг её покойного автора, принимаю на себя обязанность представить Читателю Ивана Петрова- Сергеева – в той мере, в какой хватит на то моих более чем скромных литературных возможностей, с одной стороны, и в какой вообще можно сообщить о человеке тонкие и трудноуловимые особенности строя его души – особенно важные при описании творческих натур – с другой. В сознании сложности стоящей передо мной задачи, приступаю к посильному её разрешению, а насколько успешным будет оно – судить Вам, Читатель.



                                                                    ***



С Иваном, а для меня просто Ваней, Сергеевым (Петровым-Сергеевым он сделался много позже) я познакомился в первом классе одной московской средней школы, в которой мы вместе проучились ровно десять лет и всё это время оставались преданными друзьями. Мы жили рядом, в соседних домах в пределах одного обширного старомосковского двора, поначалу служившего нам местом игр, а позднее – встреч и разговоров. Иван проживал с родителями в пятом этаже самого большого в нашем квартале дома. Я – в маленьком двухэтажном домике в глубине двора. Хотя мы и жили по соседству, я не знал Ивана до самого того момента, как мы впервые встретились в классе и стали с первого же урока соседями по парте. Правда, припоминаю, что он тогда же сказал мне, что знает, где я живу и кто мои родители. Вскоре и я узнал его родителей, побывав у него в гостях... Вижу, что темп моего повествования чересчур медлен. К тому же, кому сейчас могут быть интересны все эти мемуары детей минувших дней! Перейдём же поскорее к окончанию нашей истории. 



                                                                    ***



После того, как нас выпустили из школы, наши с Иваном пути надолго разошлись. Он поступил в военное училище, я же выбрал гражданскую стезю. Откуда в этом хрупком и задумчивом юноше возникла тяга к военной карьере сказать не возьмусь. Но, сделав свой удивительный выбор, мой друг с честью прошёл все ступени непростой учёбы и, отмеченный за отличные результаты в приказе по училищу, отправился служить в один из удалённых гарнизонов центральной России. Служил он там не менее пяти лет, исправно исполняя все возлагавшиеся на него, как на молодого офицера, обязанности.  Время от времени я получал от него бодрые письма, в общих чертах, скупо рассказывающие о его гарнизонной жизни. По истечении пятилетнего срока он вышел в отставку, вернулся в столицу и занялся литературным трудом. Тогда же возобновились наши встречи, прогулки и беседы, являющиеся для меня до сих пор, быть может, лучшим достоянием всей моей, в целом бедноватой событиями, жизни. К сожалению, судьба не была слишком милостива к моему бедному другу. Тяжёлая, видимо передавшаяся по наследству, болезнь через несколько лет приковала его к кровати, и после нескольких безрезультатных попыток лечения он сделался совершенным инвалидом, неспособным покидать своё пристанище и обречённым на томительно-однообразное существование паралитика.  Не могу здесь не отметить трогательную заботу о несчастном поэте со стороны его сиделки и секретаря Фёклы Ц. Значительная часть его поздних произведений дошла до нас единственно благодаря её самоотверженной помощи. После неотвратимой смерти И.Петрова-Сергеева, весь его архив был передан ею мне как старому другу и душеприказчику покойного. Передо мной встала непростая задача отобрать из обширного массива написанного им годные для публикации пьесы и сгруппировать их в хронологические разделы. При этом моя редактура была минимально-необходимой, всегда исходившей из сути авторского замысла, который я пытался уяснить себе и сохранить. 



                                                                  ***



Не дерзая даже в самых общих словах рассуждать о литературных свойствах писаний покойного И.Петрова-Сергеева, позволю себе только следующее замечание. Будучи  по естественной склонности своего творчества поэтом-лириком,  И.Петров-Сергеев, в полном соответствии с традициями русской литературы, не мог оставлять без внимания важнейшие вопросы   истории, общественной и политической жизни своего отечества. Конечно, главным образом это находило отражение в его разговорах, длинных, иногда довольно прихотливых монологах, в которых он излагал своё понимание русской истории, в особенности причин и смысла русской катастрофы ХХ века, до сих пор так по-настоящему и не осознанных в современной, ещё слишком советской России (на самом деле – не-России, «упразднённой стране», по его выражению). Он мечтал дожить до времён, когда с Красной площади будет наконец срыт страшный «мавзолей» (а его огромная подземная часть засыпана), убраны хоронящиеся за ним могилы советских «вождей»; когда с башен древнего Кремля исчезнут зловещие кровавые пентаграммы, и на своё законное место вернутся золотые двуглавые орлы; он хотел увидеть  возвращение всем русским городам их подлинных имён, а улицы и площади – свободными от уродующих и оскверняющих их истуканов и названий... Увы, судьба не доставила ему этой возможности. Но пусть хотя бы эта книга, итог его многолетних трудов, увидит то, что не довелось лицезреть её автору – полное освобождение России из советского магического плена, восстановление из небытия исторически-преемственного, русско-наследственного государства. Да будет!..



                                                                  ***



Итак, Благосклонный Читатель, теперь и Вы сможете приобщиться к плодам трудов и вдохновений этого обладающего определённо необщим выражением лица, но до сих пор ещё совершенно не известного и не оценённого русского поэта. 



                                                                                          С.К.